Голоса тишины

Готические формы участвуют в нашем чувстве истории; туманная область, воскрешаемая в памяти словами «Средние века», обязана им в той же мере, что и всё остальное, ибо черты, которыми мы наделяем мир готики, исходят главным образом из этих форм. Кино пытается воскресить Жанну д’Арк, английского короля Генриха V постольку, поскольку сообщает им жесты картин, миниатюр или статуй. И чем древнее эпоха, смысл которой исследуется, тем более необходима иллюзия. Воображаемая Греция неумолимо связана с греческими статуями, несмотря на все наши познания, несмотря на трагедии. Именно эти статуи заставляют Ипполита Тэна верить, что греки часто были нагими. Хотя для египтологов египетское искусство – кладовая Египта, для всех прочих Египет – это проекция египетского искусства. Мыслимо ли, чтобы искусство готики не было выражением готического мира, ведь этот мир оживает для нас благодаря искусству? Спустя несколько столетий произведения в силу совокупности своей значимости составляют единое целое. Особенно если они анонимны. Так ли близок мастер Муассака мастеру Везле? Но ведь они не принадлежат одной и той же школе, они из разных провинций; так ли близок мастер Везле Жислеберу Отёнскому? Нет ли между скульпторами Тулузы, Муассака, Больё и загадочным персонажем, который начинает всплывать под именем мастера Кабестани

[294], столь же значительной разницы, как между Матиссом, Руо и Пикассо, с учётом современного индивидуализма?

Рафаэль Санти. «Триумф Галатеи», фрагмент фрески виллы Фарнезина, 1512 г.

Возможно, утверждение насчёт тирании истории легко воспринималось только из-за неприязни к эстетике классической. Так «момент» (время) был спасён от дискредитации, но она затронула поколение и среду[295]

. Стало понятно, что «искусство выражает ценности»; но оттого, что искусство, как его понимал Энгр, вовсе не вечно, нет оснований заключать, что ценности создают своё искусство, как яблони – яблоки. Пьеро делла Франческа и Андреа дель Кастаньо, относящиеся к одному и тому же периоду флорентийской цивилизации, создают две противоположные системы выразительности в рисунке, колорите, характере. Являются ли данностью ценности, творимые художником, внушаемы ли они ему путём саморазвития? В таком случае их выразили учителя предшествующего поколения, а творчество их разрушает. С помощью метаморфозы и времени эпоха, ставшая одним целым, кажется символически выраженной искусством; художник, однако, связан с особым характером того, что он должен разрушить, с рамками, в которых это разрушение может превратиться в завоевание, следовательно, он вынужден извлекать из форм недавнего прошлого такие, которые согласуются с формирующимися ценностями настоящего времени или будут востребованы в будущем. Но эти ценности ещё никем не осмыслены, в особенности художниками. Художник не выражает их, как он сделал бы это относительно характерных черт какой-нибудь далёкой страны, которую он мог бы посетить, но, словно обречённый, попытался бы выразить смерть: он не выражает некий опыт, но отвечает на некий вызов.

Мысль, что великие произведения настроены на будущее (в этом слове есть оттенок обещания), связана с современной цивилизацией, нередко оценивающей себя как цивилизация побеждающая; но великие произведения не столько связаны с ближайшим будущим, сколько с грядущими поколениями; хотя Пракситель и скульпторы Олимпии возвещают, что за ними последует, за ними следует агония. И нередко такие произведения кажутся только гениальным углублением настоящего; возможно, например, это «Дама из Эльче»; вильнёвская «Пьета» – наверняка. Наша склонность смешивать ориентацию искусства и ориентацию истории нередко плодотворна, когда речь идёт о каком-нибудь стиле, но становится опрометчивой, когда мы относим её к какому-нибудь художнику, к картине. Общая эволюция христианских форм следует за эволюцией христианства, но высочайшие среди этих форм нередко опережают последнюю. Гойя идёт вслед за историей, живописуя свои сюжеты, а его гений предсказывает реакцию Европы. Кажется, рождение цивилизаций выявляет, что искусство идёт вслед за историей, ибо наставления Христа и Будды со всей очевидностью – факты, предшествовавшие их пластическим выражениям; однако понадобились пять столетий, чтобы эти последние были завоёваны. И христианский стиль победил не искусство Августа, а римское искусство, чей распад соответствовал импульсу, исходящему от восточного христианства. Художник «обусловлен» не столько прошлым, формальное выражение которого он, возможно, ищет, сколько будущим, чей дух он мог бы воплотить. Исторические события воздействуют на него в той мере, в которой они делают возможным или внушают ему новое отношение к миру; они воздействуют и на искусство в той мере, в которой становятся очевидными и плодотворными формы, рождённые этим новым отношением. В сфере, называемой эстетами искусством, которое не только пространство истории, куда мы попытаемся проникнуть глубже.