Голоса тишины

Когда африканское искусство неожиданно нагрянуло в Европу, внимание художников, обращённое к нему, сосредоточилось не столько на тех или иных произведениях, сколько на выразительных средствах, чьи особенности и достоинства оказались самыми яркими из всех, что были противоположны тогда академическим. Подобным же образом ранее появились произведения готики, с той лишь разницей, что Музей их быстро отфильтровал (сравните великие немецкие средневековые произведения с живописью провинциальных музеев, даже с картинами Музея Баварии!), а искусство соборов было просто и легко созерцать. Так как шок открытия стал ослабевать, мы начинаем понимать важнейшие произведения диких племён, но, подобно тому, как «Короли

» Шартра перестали быть могучими варварскими творениями и сделались выразителями христианского гения, когда мы говорим о каком-нибудь шедевре из Конго, мы имеем в виду конголезский образ, и также некий шедевр; этот образ, знаковый для дикости, несёт в себе свою цивилизацию. Мы не всегда считаем главнейшими произведения, напрямую родственные нашим, подобно близкой нам «Нищенке

»; предпочитаемые нами фигуры Новых Гебридов очень далеки от такой близости. Не меньше для нас, однако, и «замечательных фетишей», или «необыкновенных безумцев» (и интересных рисунков детей, и произведений наивной живописи…). Хотя нам не слишком ясно, кого короли балуба считали хорошими скульпторами, мы лучше знаем, что подразумевается под интересным идолом. Прежде всего, по-видимому, это должна быть поразительная скульптура, но ещё требуется, чтобы, будучи таковой, стиль, к которому она относится, был нам знаком. Таким образом, это особенное

произведение, противоположное серийным скульптурам. Принадлежат ли действительно к таким произведениям прототипы этих серий? Было бы неосторожно это утверждать, так же как утверждать нечто подобное о произведениях Средневековья. У искусств диких племён также есть свой антикварный фонд, второстепенный, обесцвеченный – в том смысле, в котором он противостоит Музею. И хотя неполнота наших знаний, медленная эволюция этих видов искусства затрудняют и даже делают невозможным определение их прототипов, не возбраняется признавать в тех или иных образах отчётливое хоровое звучание коллективного стиля. Не только их качеством, но и природой, тем, что их качество обязано природе. Иногда мы воображаем какой-нибудь символический шедевр романского искусства как бы в тумане, подобно тому, как в XVII веке туман окутывал шедевры «античности». У них не было сходства с шедеврами Фидия; шедевр романского искусства соединяет в своём предполагаемом сиянии романское ремесленничество, романскую условность, всё, что навевает нам своей абстракцией слово «романский»; но это ни Отёнский тимпан, ни тимпан Муассака, ни тимпан Везле, ни даже тимпан Кабестани. Это несуществующий шедевр. Существующий шедевр всегда соединяется со стилем, к которому принадлежит некими уникальными

особенностями. Атрибуция каких-нибудь прекрасных венецианских полотен неопределённа, но найдётся ли художник, вообразивший, чтобы одно из основных произведений Тинторетто могло быть приписано Тициану? Здесь обнаруживается особая автономия, проявляющаяся в каждом значительном произведении, приобретённая в борьбе экспрессия расхождения. Произведения искусства, которые мы знаем плохо или больше не рассматриваем (например, античности), представляются нам стереотипными, но то же внимание, которое спасает какое-нибудь искусство от безразличия или забвения, одновременно избавляет его гений от обременительных стереотипов. «Дикие» формы, чья совокупность нас привлекла, удерживают наше внимание, лишь будучи отобранными. Значительное их количество, кажущееся лишённым принадлежности, теряет свою силу в соединении. Стоит рассмотреть сотню фигур Новой Ирландии, и мы предпочтём отобрать две-три и поддаться иллюзии, что это произведения какого-нибудь крупного воображаемого скульптора вне времени, однако довольно нам близкого, кто мог бы встать рядом с другими, допустим, из Габона, Конго, из племени индейцев хайда[407]… Зная коллективный стиль, мы иногда видим автора; нам известен десяток произведений, относящихся к стилю «Нищенки». Но это исключение; и хотя такие произведения, подобно нашим, кажутся достижениями, в любом этнографическом музее к этому впечатлению примешивается чувство, будто мы в окружении искусства некоего многовекового Карнавала, чувство обеднения человека в угоду туманной и ночной феерии; обеднения, которое связывает его с неким исконным и одновременно недолговечным миром, состоящим из деревянных меланезийских прародителей рядом с базальтовыми фигурами Шумера. Что бы там ни говорили, серийные фигуры наводят на многие мысли, но ничего не навязывают: связанные с аграрными и погребальными ритуалами, наполненными забытыми людьми звуками и голосами, они, если искусство не приходит на помощь, – всего лишь «предметы» недолговечных школ. Моде и театру также знаком насыщенный или приглушённый колорит образов Новых Гебридов, где, как нам скоро начинает казаться, возникает «высокая мода смерти», когда Музей собирает их в чрезмерном количестве… Подобные яркие фантомы принадлежат поэзии, и сюрреализм на этом основании их культивирует, но он не намерен это продолжать и уклоняется от них ради мечты. Ведь наша художественная культура не собирается отказываться от мечты, она жаждет её удержать. Каким мог быть праздник, идущий из глубины веков, напоминает европейское Средневековье; но как только кончился его Карнавал, началось строительство соборов, а у вождей Средневековья не было прародителей, у них были предки.