Голоса тишины

То кровавый, то безмятежный диалог, называемый Возрождением, установился между двумя периодами христианства: будущая Италия – это не объединения агностиков, это двор Юлия II. Итальянское искусство и, прежде всего, искусство Джотто, невозможно понять, если пытаться связать изобразительный гений Возрождения с неким антихристианством. Христианский гуманизм, который вырабатывается в XIII веке во Франции, а затем дебатируется там на протяжении более ста кровавых лет, который вновь возникает в XIV веке в Тоскане и теряется в имитации, который вновь появляется в начале XV века в связи с творчеством Донателло и Мазаччо и, наконец, завершает своё паломничество в Ватикане Браманте – это момент развития христианской мысли в той же степени, что и вера Крестовых походов, даже православие или протестантизм; и Рафаэль ощущает себя не меньше христианином, чем в будущем – Рембрандт. Италия украшала свои базилики римскими колоннами, а не превращала их в тараны, чтобы разрушать церкви. От первых шагов Реймса до власти и влияния Рима античная форма – это колонна, присоединённая к базилике, олицетворяющая возвращение в лоно церкви. Возрождение связано с античностью не более, чем Монтень – язычник и, быть может, его единственное глубокое сходство с греческим зарождением состоит в том, что, как и последнее, оно неотделимо от того, что Вселенная ставится под сомнение, но только внутри христианства. Ван Гог использует японскую ровную окраску; фовисты – византийские или архаичные формы; Пикассо – формы фетишей. И те, и другие далеки от подчинения этим формам; и ещё дальше они от мира, который эти формы выражали для тех, кто их изобрёл. Донателло был не менее свободен от имперского мира, чем Пикассо от мира африканского. Были ли античные формы более созвучны надежде на гармонию между Богом и человеком, чем формы африканские созвучны индивидуализму, и особенно тревогам XX века? Что сделало тогда неотвязным существование античного мифа, было не только, и не в первую очередь то, что античные скульпторы, очевидно, показали художникам Возрождения технику, способ изображения, которые последние жадно искали; ведь для Якопо делла Кверча, для Донателло, для Микеланджело формы, которыми они восхищались с такой страстью, были тоже мёртвыми формами, которым предстояло вернуть жизнь. Парализованное величие на боковых поверхностях триумфальных арок было бездушным, и они чувствовали, что способны одухотворить его. Все эти сонмы развалин с рождения несли на себе черты волшебства. Кто такой Принц перед замком Спящей Красавицы, если представить себе, как Микеланджело не сводит глаз с колонны Траяна! Это он, человек способный высекать взгляд в камне, ваять улыбку, делать ощутимой боль в скульптуре, созерцает мёртвых героев, которых он может освободить от чар, он смотрит, как раскопки выносят на поверхность фигуры, которые будут ему обязаны своим вторым рождением. Где мастер – между этим кладбищем и освободителем, который думает, что восхищается, но в глубине души чувствует, как в нем поднимается божественная мощь?

В двадцать лет он копировал эти призраки, но вскоре он вспомнит о них только ради того, чтобы их преобразить, даже подавить их всей мощью своего гения, когда обнаружит ад под сенью своих Пророков. Леонардо, а затем Рафаэль примерно в одно время признают улыбку Греции за древнеримскую, Риму почти неизвестную. Подобно мастеру Реймса, открывающему мраморные предметы и возможность их метаморфозы, одухотворяющему какую-нибудь весталку, чтобы сделать из неё святую Елизавету, XVI век соглашался назвать повиновением свою силу метаморфозы. Разве Пьета Ронкалли

ближе к какому-нибудь «античному» произведению, чем византийский барельеф – к рельефам Персеполя? Когда утихнет воинственный дух дворца Саргона, Персия наконец освободится от Ассирии, и сокровища иранского прошлого вернутся к Сасанидам; Византия избавится от своих опытов, – ястребы, усевшиеся на новых башнях Тишины[234], будут взирать по ту сторону вновь зажжённого священного огня на то, как в древних знакомых формах каменеет восточное христианство…

В искусстве Возрождение в не меньшей мере создало античность, чем античность создала Возрождение. Так как Флоренция умирала, цикл, начавшийся с гибелью имперских форм, по прошествии более чем тысячелетия завершается в Риме не возвратом к античности, а её метаморфозой. И в течение этого тысячелетия ни столетия варварства, ни эпоха Флоренции, ни век Сикстинской капеллы, – ни века Селевкидов или Сасанидов – не показали нам законченной формы, выработанной вне конфликта с другой формой; ни единой проблемы видения, которая не была бы зависимой.