Голоса тишины

Поостережёмся смешивать народный вкус и восприятие. Ви́дение большинства отличается от широко распространённого вкуса. Многочисленные поклонники «Сна» Детайля[236]

не так, как он, представляли себе солдат Третьей Республики; бретонцы воображают себя иными, чем персонажи их голгоф. Вполне возможно, что какой-нибудь буржуа города Гента с удовольствием мечтал, что его жена похожа на Мадонну ван Эйка, но маловероятно, чтобы жителю Шартра собственная супруга виделась в облике статуи-колонны. Видеть – для нас означает воображать в форме произведения искусства. Любое восприятие такого рода связывает реальную форму с формой уже разработанной, будь то византийская мозаика, Рафаэль, почтовые открытки или кино. Но простое ви́дение – вещь иного рода. Охотник не воспринимает лес в том смысле, в каком его воспринимает художник; ему незнакомо ви́дение последнего, равно как и художнику ничего не известно о шалаше охотника. Мастерить кларнеты не значит особым образом слышать музыку. Между китайским домом, китайским изделием и китайской живописью существует столь глубокое соответствие, чтобы, в конце концов, мы пришли к выводу: китаец видит пейзажи в китайском стиле; но хотя есть близость между джонками и домами с загнутыми углами крыш, китайский рыбак, не знакомый с живописью, не видит рисунок волн в стиле джонки, он видит его как рыбак, то есть человек, который ждёт или нет хорошего улова. Ибо восприятие любителя (какова бы ни была степень любительства) может быть связано с его отношением к произведениям искусства, в то время как восприятие человека, безразличного к искусству, связано с тем, что он сам делает или хотел бы делать.

Китайская керамика культуры Яншао. Расписная ваза из терракоты, V–II тыс. до н. э.

В глазах художника вещи суть, прежде всего, то, чем они могут стать в какой-либо привилегированной области, где они избежали бы смерти, но где для этого они утрачивают одну из своих характерных черт: подлинную глубину в живописи, подлинное движение в скульптуре. Любое искусство, претендующее на то, чтобы изображать, предполагает некую систему редукции. Художник сводит любую форму к двум измерениям своего полотна, скульптор – любое движение, виртуальное или изображённое, – к неподвижности. Искусство, таким образом, считается с этой редукцией. Легко вообразить натюрморт, подобный своей модели в живописи и скульптуре; трудно представить его произведением искусства. Псевдояблоки в псевдовазе не представляют настоящей скульптуры. Эта редукция, свойственная косвенным образом фантастической живописи или мусульманской абстракции, необходима стремлению художника к несходству в не меньшей степени, чем его стремлению к сходству. Высочайшее из абстрактных искусств, искусство китайской архаики, кажется, извлекает из хаоса системы столь мощные, что спустя тысячелетия они обнаруживаются в формах китайского искусства; только ви́дение здесь ни при чём; и когда оно появляется в бронзовых вазах, вместе с ним возникает редукция. Чтобы родилось искусство, необходимо иного рода отношение между изображаемыми предметами и человеком, чем то, что внушено людьми. Поэтому характер скульптуры так редко имитирует характер действительности; поэтому каждый из нас чувствует, что восковые фигуры (единственные в наше время, полностью представляющие иллюзию) не имеют отношения к искусству; поэтому, наконец, достаточно, быть может, нескольких веков, чтобы их полуразрушенные маски были отнесены к той же области, что и посредственные антики музея Алауи[237]

, обнаруженные на перевозившем их затонувшем судне, которым подводная коррозия сообщает некий загадочный стиль, или к искусству шлемов Палермо, чьи воинственные образы приобретают подобный акцент среди отравленных устриц…

Мы ничего не знаем о том, каким было общее восприятие в месопотамских цивилизациях, в античности, в Средние века. Ясно, что никаких свидетельств на этот счёт не существует. Но мы знаем, что наши современники всех рас и национальностей тем более приемлют фотографию, чем меньше разбираются в искусстве; мы знаем, что всякий раз, когда кино стремится обслуживать повествование, оно подчиняет себе все мечты мира. Если разница между ви́дением художника и ви́дением нехудожника – не в интенсивности, а в сущности, то ви́дение нехудожника диктуется поступками, в то время как даже для самого захудалого художника мир – это более всего картины.

Художник не обязательно более чувствителен, чем любитель, и часто менее чувствителен, чем молодая девушка; он иначе чувствителен. Иметь романтический характер не значит быть романистом, любить созерцание не значит быть поэтом, а самые великие художники не женщины. Подобно тому, как музыкант любит музыку, а не соловьёв, поэт любит стихи, а не солнечные закаты, художник – это не человек, который любит образы и пейзажи: это, в первую очередь, человек, который любит картины.