Голоса тишины

Никакой Джотто не обнаружил бы своей гениальности, рисуя баранов. С той же неукоснительностью, с которой Византия упорно достигала в кесарских изображениях неподвижность Богоматери собора Торчелло, Запад в византийском величии извлекал тонкую улыбку, которая должна была его уничтожить. Как сасанидское возрождение, как и вообще все возрождения, итальянское быстро меняло формы, которые оно считало образцами, поскольку они давали возможность превзойти непосредственных предшественников, вершить судьбу христианского искусства. Вакхи, Венеры, Амуры найдут своё завершение в Пьете Палестрины[235]

, в портретах Рембрандта… И в то время, как искусство XIX века и современное искусство высвечивают это воскрешение особым светом, в то время, как прошлое средиземноморской зоны освещается открытиями далёкого прошлого Земли, Возрождение расстаётся со своей мифической античностью под алебастровым и смоляным взглядом шумерских статуй, и его сопровождает двусмысленная улыбка воскресшей «Коры Евтидикос»…

Совершенно неважно, был или не был способен рисовать как Фидий какой-нибудь византийский художник: в его глазах рисовать так было тщетно, как, по нашему мнению, тщетно творить иллюзию реальности. Стиль, который создаёт сакральное изображение, не рождается оттого, что особым образом рассматриваются изображения, которые не являются сакральными: глаз художника – на службе священного, а не наоборот; средневековые ломающиеся складки (хотя драпировки в конце Средневековья гофрируются, для моделировки лиц характерен переход красок) – творческий почерк веры; возрождающаяся арабеска – манера, выражающая красоту. Современная «деформация», смысл которой от нас ещё более ускользает, кажется, так же жёстко служит индивиду, и, быть может, не только ему, как всё христианское искусство служило Богу. Средство выразительности и одновременно архитектоника, стиль – не обязательно самый эффективный способ выражения того, что представляется: размывка эпохи Сун – не самый лучший приём для пейзажа, а кубизм – не самый доходчивый язык в изображении гитар и арлекинов. Живопись не столько стремится видеть мир, сколько хочет создать новый; мир служит стилю, который служит человеку и его богам.

В таком случае стиль предстаёт перед нами не только как общий характер произведений одной школы, одной эпохи – следствие или обрамление того или иного видения, – он предстаёт перед нами как предмет фундаментального поиска искусства, чьи живые формы – только сырьё. И на вопрос: «Что такое искусство?» – мы склонны ответить: «Это то, благодаря чему формы становятся стилем».

Здесь начинается психология художественного творчества.

Часть третья

Художественное творчество

Мысль о том, что великие стили суть выражение видений, восприятий, несводимых одни к другим, что китаец видит по-китайски, так же как он говорит по-китайски, звучит нелепо с тех пор, как китайские или японские художники (которые изображали людей и пейзажи в некоем азиатском стиле, пока европейское искусство оставалось неизвестным в Азии), став эпигонами наших великих мастеров, предают забвению китайскую перспективу ради нашей или никакой и, кажется, склонны чаще иметь художественное видение в духе «Монпарнаса», чем в духе эпохи Сун. А как же чернокожие скульпторы? Может, они видят африканских пахарей в образе идолов или фетишей?

Заблуждение относительно восприятий, зависимых от географии, упрочилось, когда его распространили на историю. Не так опасно рассуждать о человеке эпохи готики или эпохи Вавилона, о готическом восприятии или восприятии вавилонском, как о китайце или китайском видении: нельзя проконтролировать. Человек эпохи готики – не что иное, как воплощение того, что нам передано от готического стиля: его ценности. И настаивать, что существовал некий «готический человек» – значит только утверждать, что устройство цивилизаций до такой степени формирует человеческие массы, что готический пахарь – скорее брат святого Бернара, чем современного пахаря…