Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

вульгарную ложь: несуществующее принялись выдавать за сущее, фактичность подменять заданностью, наличествующее — долженствующим. Это назвали отражением действительности в ее революционном развитии. Жизнь превратилась в «систему фраз» (горьковское выражение). Это было подлинным выходом социалистического реализма. <…> В одном случае это вело к утверждению лжи как правды, а в другом — к воспеванию каторжных лагерей. Фикция может торжествовать над реальностью и ложь над правдой, только если они подкрепляются насилиием. Это и есть последнее слово горьковского <учения> «активного мироотношения» — и последнее слово всякого революционаризма [ПАРАМОНОВ. С. 163].

Глава II. Горький и вожди русской революции

Тема «поэт и царь» издавна волновала артистов и художников. Римский император Август, например, ценил поэзию, но не находил ничего странного в том, чтобы предложить Горацию место своего письмоводителя. От этой «милости» поэт сумел уклониться, но заказы цезаря исполнял исправно, а покровительство могущественного Мецената[99] дало ему все: и деньги, и славу, и милости принцепса. Кто сегодня помнит, при чьем дворе служил Гете, кому посвящено «Музыкальное приношение» Баха и по какому случаю написана Генделем «Музыка на воде»? Художник с именем, но не имеющий иных средств к существованию, кроме плодов своего гения, вынужден служить Государю и искать покровительства у его приближенных.

Вот и

…Пушкин — наше всё: <…> представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами, <…> с чувством глубочайшей благодарности [Григорьев Ап.],

— принял предложение Николая I, быть «первым ценителем <его> произведений и цензором» и в письме к графу Бенкендорфу[100]

восторгался:

не только частному покровительству, которым удостоил <его> Государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких — обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание [ПУШКИН. Т. 10. С. 12][101].

По прошествии «Золотого века» ни один из российских государей не удостаивал чести «частного покровительства» кого-либо из известных русских писателей. В «Серебряном веке» и того более — Двор Его Величества и русское литературное сообщество в целом являли собой два враждебных лагеря. Лев Толстой — величайший русский писатель и моральный авторитет мирового уровня, в своем личном послании Николаю II (1902 г.) нелицеприятно, руководствуясь, по его словам, «только желание<м> блага русскому народу и» Императору, писал:

Любезный брат!

Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку — брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти. <…> Если лет 50 тому назад при Николае I еще стоял высоко престиж царской власти, то за последние 30 лет он, не переставая, падал и упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним [ТОЛСТОЙ ЛЕВ. Т. 73. С. 186].