Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

В статье, касающейся «юдофобских прокламаций», изданных каким-то «Центральным Комитетом Союза христианских социалистов», напечатанной в формате «Несвоевременные мысли» 2 июня (20 мая) 1918 года, вместе с гневной отповедью провокаторам-антисемитам Горький опять-таки жестко цепляет Зиновьева, вместе с ним и Володарского, которые, по его мнению,

упрямо забывают, что их бестактности и глупости служат материалом для обвинительного акта всех евреев вообще [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 270].

После такого рода «товарищеской» полемики вполне дружелюбные ранее отношения Горького с всесильным главой Петросовета перешли в фазу перманентной личной конфронтации. Зиновьев — человек злопамятный, двуличный и к тому же ловкий интриган

старался вредить Горькому где мог и как мог [ХОДАСЕВИЧ (II)]. Ходили слухи, что именно с подачи Григория Евсеевича Ленин приказал закрыть горьковскую газету «Новая жизнь»; что продукты, вещи, дрова, с трудом добытые Алексеем Максимовичем для ученых и творческой интеллигенции, по указанию главы Петросовета перехватывались и передавались в другие организации и т. п. Горький неоднократно жаловался наркому Луначарскому на подчиненных Зиновьева, которые не давали возможности нормально работать Оценочно-антикварной комиссии. Те часто конфисковывали коллекции, на которые имелись охранные грамоты Наркомпроса. Или, заселяя организации и жильцов в национализированные особняки и квартиры, оставляли им антикварную мебель, картины и фарфор, которые новые хозяева либо ломали, либо распродавали. Мало того, при реквизиции дворцового имущества без какого-либо разрешения они изымали откуда только можно было драгоценные камни, после чего «предметы роскоши» продать с аукциона было невозможно. Пытаясь найти управу на Зиновьева, Горький не однажды обращался к Ленину. Но неугомонный Григорий Евсеевич увещевания Ильича попросту игнорировал [БЕЛОУСОВА].

В те годы красавец Петроград являл собой печальное зрелище:

Город был мертв и жуток. По улицам, мимо заколоченных магазинов, лениво ползли немногочисленные трамваи. В нетопленых домах пахло воблой. Электричества не было [ХОДАСЕВИЧ (II)].

Впрочем, сам Горький отнюдь не бедствовал. В его 11-комнат-ной квартире «на Кронверкском»[124] порой проживали более тридцати человек. Для угнетаемой большевиками петроградской интеллигенции это место, как пишет в своих воспоминаниях Екатерина Желябужская было «Центрожалоба», для близких Горького, его прихлебателей и большевистских культуртрегеров из числа правящей элиты — бомонд.