Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

что к небывалой популярности Горького привели не только художественный достоинства его произведений: в «Челкаше», где показано моральное превосходство вырвавшегося из рабства босяка над крестьянином, молодые марксисты увидели подтверждение своих идей — и создали Горькому славу, которую до него ни один русский писатель не приобретал за такой короткий срок. Понятно, что они ошиблись, приняв Горьковского босяка за пролетария: он также далек от пролетария, как и крестьянин. Тем более что Горький вскоре показал, что люди, занятые на производстве, столь же мелки и ничтожны, как и работающие в поле («Двадцать шесть и одна»). Только вольный бродяга способен, считает Горький, но душевный порыв, на яркую мысль, меткое слово, как Мальва или босяк Серёжка, мечтающий «на сем свете заваруха развести». Для Горьковских босяков морали не существует. Они способны на всё, «и писатель не скрывает, а подчёркивает это; за читателем же остается право задуматься: уж не лучше ли быть способным на всё, чем неспособным ни на что, как дядя Ваня и иже с ним».

<…>

Максим Горький рисует совсем других героев, чем Чехов:

«Не анемичных, дряблых, рахитичных, близоруких, страдающих хроническим насморком и несварением желудка, а налитых здоровой кровью, способных на сильные страсти и дерзкую решимость, свободных и живущих живой жизнью даже в грязи. Да, это жизнь зла, но изнуренное бледной немочью современное человечество, чтобы переродиться физически и морально, нуждается в притоке злой крови, горячей красной. Слишком уж много развелось среди нас очкариков,

в прямом и переносном смысле».

Даже если «горьковские типы выдуманные — и такие они способны внушить нам святую зависть к их силе».

<…>

Свои мысли о Горьком Жаботинский преобразил в оригинальную теорию, располагающуюся на стыке социологии, психологии и морфологии литературного сюжета.

<…>

Жаботинский отметил убыль фантазии в современной беллетристике. Фантазию он отличает от воображения как способности ярко представлять себе известные образы; фантазия же есть способность комбинировать эти образы в сложную связную фабулу.

<…>

Они предпочитают упереть все свое внимание в одну маленькую деталь жизни и копаться в ней, устремляясь елико возможно «вглубь» и силясь найти там, в глубине, трагическую сущность жизни. Желая показать трагизм нашего существования, они бессильны показать этот трагизм в настоящих крупных конфликтах жизни, а показывают «бурю в стакане воды». <…> Даже когда Горький интересуется босяками, жизнь которых сама по себе изобилует «фабулой <…> и тут он <…> оставля<е>т в стороне фабульный элемент и предпочита<е>т сосредоточиться на одной какой-нибудь мелочи»[175]. <…> Впоследствии, в 1917 г., < Жаботинский > разовьет эти идеи в статье «Фабула» в «Русских ведомостях». [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 210–212].