Горькое похмелье

– Все правильно, – задумчиво произнес Махно. Все же наличие большого числа пролетариев в городе его смущало. Хорошо бы, конечно, большие заводы снести, а оставить мастерские, где рабочий полдня работает в цехе, а полдня крестьянствует. И Кропоткин вроде за то же выступал, и Бакунин. Большое предприятие, хочешь не хочешь, делит людей на исполнителей и исполняющих А это ведет и к классовому делению. Инженер, по сути, тот же офицер. Но не расстреляешь же гада: без него завод станет.

Нестор оглядел оставшихся в зале – свою «головку», штабных, командиров, анархистов-пропагандистов. Делиться этими своими мыслями не стал. Волин или этот новый, заливистый на слова Барон тут же вступят в дискуссию. Не до того!

– Надо, хлопцы, обсудить текущие важнейшие вопросы, – сказал Махно.

…На улице неожиданно заиграл оркестр. Выглянули: там внизу стояли знакомые музыканты во главе с дирижером Безвуляком.

– То ж наши музыканты. Откуда они взялысь? – удивился Нестор.

– Вчера пришли.

Хорошо играли музыканты. И песня была чудесная. Махно прислушался.

«За горамы, за доламы, жде сынив своих давно. Батько сыльный, батько добрый, батько мудрый наш Махно!..»

Махно недовольно покрутил головой:

– Сплошная брехня… И сильный, и мудрый… Прямо хоч в икону вставляй!

– Та пусть спивают, батько! – сказал Лёвка Задов. – Это ж народ сочиныв..

– Це жополизы сочинылы, Лёвочка… Музыка хороша, а слова пускай другие прыдумают. Про Пугачева там чи про Кропоткина. Такой на весь свет ученый, а про него ни одной песни. – Нестор помолчал немного и добавил: – Дайте им со складу одежку на зиму. И харчей. И снова включите в состав Культпросветотдела. Музыка – это тоже агитация. Ще яка!

Оставшись наедине со своей «головкой», Нестор сказал Задову:

– Надо б, Лёвочка, кого-то в Гуляйполе послать. Найти Лашкевича, «булгахтера». Пусть трошки грошей переправит. На первый случай. Шоб пока обойтись без реквизиции! Неохота с рабочимы комитетами снова заводиться. Некрасиво прошлый раз получилось.

– Рисково, конечно. В Гуляйполи беляки сыльно укрепылысь… Ладно, пошлю, – согласился Задов. – А скажи, Нестор, шо з офицерамы робыть? Их штук восемьсот! З вчерашнього утра не кормлени.

– А ты не знаешь? – нахмурился Нестор.

– Так там багато такых… то сивые диды, то инвалиды. Всяки. Есть два старых генерала… Може, плетюганив им – и в шею?

– Каждый, кто в погонах, враг вольного анархического строя. Так, Аршинов? – спросил Нестор у своего «теоретика». Тот кивнул. – Порубать – и в Днепро. Они нас не жалели. Чего ж мы будем их жалеть?

– Слухаю, – ответил Лёвка.

– И от ще шо! Революционные партии оставить. Эсеров, левых, меньшевиков… Ну ще, может, большевиков. А все остальни партии запретить, а ихне верховодство росстрелять. Газеты оставить только революционни! Тюрьму сравнять с землей. В Катеринославе будет царство свободы трудящихся, а не этот… буржуазный рай. Так?

И Аршинов снова кивнул.

Во дворе губернаторского дома, где возле конюшен царила невообразимая суета, Задов отыскал Тимофея Трояна. Тимоха, специально подобранный Лёвой, был ездовым в «бричке контрразведки». Смышленый, молчаливый, он как раз подходил для такой работы, где часто приходилось иметь дело с заданиями и пакетами, о которых лучше помалкивать. На все вопросы, обращения, на все попытки завязать разговор Тимофей отвечал односложным «эге ж», придавая этому украинскому междометию самые разные смысловые оттенки – утвердительные, вопросительные, отрицательные, какие угодно. И все. И ни слова больше. Разговорчив он был только с лошадьми, когда оставался с ними наедине.

– Поедешь в Гуляйполе, Тимоша, – сказал Задов. – Там белякы. Надо десь там розыскать твого тезку Лашкевича. Если його нема в Гуляйполи, родня пидскаже. Скажешь йому: батько велив трохы грошей привезты. Миллионив двадцать. На первый случай. Потом катеринославских богачив потрясем, розживемось.

– Эге ж, – ответил Троян, что озачало «будет сделано».

Задов еще раз внимательно оглядел своего ездового. Был Троян высок, сутул, часто, после ранения в легкие, покашливал, вообще выглядел намного старше своих лет, хотя отличался крепостью и выносливостью.

– Документы тоби зроблять, шо ты хворый после боев з краснымы и шо дочка везе тебе до докторив в Чокрак.

– Эге ж…

– До Гуляйполя прыглядысь: де, шо, як?

Трохим молча кивнул.

Рано утром, когда волшебник Зельцер сотворил все нужные бумаги, Лёва проводил бричку. За кучера сидела Феня, закутанная в грубый шерстяной платок. Троян расположился сзади, на набитом сеном матрасе, и имел вид действительно глубоко больного человека. В шесть утра еще было по-осеннему сумеречно, хотя, судя по холодному северному ветру, день обещал быть ясным.

Феня улыбнулась Лёве на прощание: дескать, все будет в порядке, не волнуйся. А Тимофей лишь слабо махнул рукой: вживался в роль больного.

Лёва знал, что дорога в Гуляйполе была хоть и не дальняя, но смертельно опасная. И кто мог сказать, когда они снова увидятся с Феней, и увидятся ли вообще?

Проводив бричку тоскливым взглядом, Лёва пошел «разбираться» с пленными офицерами.