Горькое похмелье

Вперед! Вперед!.. Но большая часть войск все еще плелась позади, на всех не хватало у крестьян лошадей, хотя на обмен шли охотно: в каждом местечке, где были склады или гарнизоны, махновцы подбирали богатые трофеи и щедро их раздавали.

А Слащёв так и не показывался. Еще день-два – и будет поздно. Окрепнет генеральское войско после тяжелого отступления и опустошительных потерь.

Остановились для передышки в небольшом селе Брейки на берегу Ингульц, под самыми Желтыми Водами. Здесь некогда наскоро собранное из казаков войско Богдана Хмельницкого наголову разбило польскую шляхту.

Поводив разгоряченных коней, пустили их к воде. Кони жадно пили воду. Молодежь, кто в чем был, бросилась в реку. Пожилые степенно смывали с лиц пыль, вытрясали одежду. Отмывали тачанки, выявляя красочную, хоть и пообитую роспись на задках А вокруг расписных тачанок уже собирались местные хлопцы и девчата… Подходили и те, кто постарше, и старики…

– Деникинцы давно покинули село? – спросил Фома.

– Ночью втиклы… Слух пройшов, несметна сыла йде з батьком Махно… – сказал кто-то из селян. – Так тикалы, шо кой-хто и штаны забув одить. Правда. В одном исподнем тикалы.

Молодичка поднесла Кожину глечик с молоком:

– Попыйте. Только здоила.

Фома передал глечик на тачанку деду Правде. По старшинству, мол. Дед вытер забелевшие усы, закусил горбушкой хлеба.

– Осталысь бы на день-другый. Отдохнулы б! Сурьезно выпылы б, закусылы, – предложил пожилой обстоятельный селянин.

– Нельзя. Нам завтра уже надо буть в Милорадовци! И то на час-другый…

– Так це ж сто верст. На такых змореных конях хиба вспиете?

– О батя! Подошел до сути! – обрадовался Фома. – Може, поменяемся? Вы нам свежих, а мы вам своих оставим. Отпасуться, получшее ваших будут.

– Оно, конечно, – в сомнении почесал затылок дядько. – Но з другой стороны…

– А ты не бойся, сынок! Мы ж не як ти… як деникинци, – убеждал дядька дед Правда. – Не за так меняемся, а ще й з прибутком останешься!

– З якым такым прибутком? – проявил интерес дядько. – Мо, з гришмы?

– Та яки там гроши? Шо на ных сичас купыш? – И дед Правда вывалил с тачанки оставшиеся английские шинели, белье, сапоги, пахнущие сырым складом и мышами..

Селяне заинтересованно осматривали вещи.

– Чого ж… шинелкы, чоботы справни.

Фома Кожин извлек из карманов пачку купюр, положил их на ворох одежды.

– Ще й десять тысяч. Вроде премии?

– И од мене, – сказал дед Правда и поднял со дна своей тачанки несколько винтовок. Фома принял их у деда и тоже положил рядом с одеждой.

– Богати хлопци, – удовлетворенно качали головами селяне. – Не то шо деникинци: «Давай коней, а то застрелю!» А на «застрелю» хиба шо купышь?..

…И вновь понеслись по пыльному шляху тачанки. Кони свежие. Только грязь из-под копыт!..

Гарнизоны городов и местечек разбегались, предупрежденные окрестными бабами, вдовушками, которые ценили постояльцев. Тех, кто пробовал сопротивляться, уничтожали. Если отстреливались рьяно, пленных не брали, даже солдат. Для науки остальным. Серьезных боев не было. Нашлось время для молодых. Учили их, как прятаться, ползать по-пластунски, заходить с флангов, окружать, хитрить, прикидываться своими…

Гарнизоны Елисаветграда и Александрии, на которые рассчитывал Деникин, были раздавлены. Пленных, у кого звание было выше унтерского, рубили на берегах рек в целях санитарии: осенняя вода все унесет. Тюрьмы непременно взрывали, а арестантов выпускали…

На очереди был еще один крепкий орешек: губернский центр Екатеринослав, оставивший в памяти Махно печальные воспоминания…

Глава тринадцатая

Город оправился от боев. Вокзал был свежевыкрашен и отремонтирован, над ним гордо сияло название «Екатеринославъ»…

Цокольные этажи домов вновь сверкали зеркальными стеклами магазинов. А какие экзотические вывески! «Кафешантан «Парижъ»… «Лиссабонъ»… Ресторан «Парадиз»…

На улицах нарядные дамы, офицеры – почти как до революции…

И музыка. Несколько, правда, необычная. Звучала не то «Мурка», не то «Гоп со смыком». Она приближалась…

По широкой улице медленно двигалась кавалькада. Впереди два открытых автомобиля-таксомотора с музыкантами. В руках у них и скрипки, и гармошки, и балалайки. Но играли слаженно. За таксомоторами плелись штук восемь пролеток, заполненные девицами не слишком строгих нравов. К тому же – пьяными. Пьяными были и извозчики. Управляя лошадьми, они еще и открывали бутылки с шампанским, разливали. В последней пролетке с дымящейся сигарой и с бокалом шампанского в руке сидел вальяжный молодой господин в смокинге, с белой розой в петлице, в золотых очках. На пальцах поблескивали массивные перстни. На коленях у господина, обнимая его, сидела чудной красоты голубоглазая дама. Тоже под хмельком.

– Скажи, Альбертик, что на всю жизнь! – капризно требовала дама.

Господин молча жевал сигару. Дама вынула ее у него изо рта, стала дымить сама.

– Ну, Альбертик! – капризничала дама. – Почему ты молчишь? Тебе скучно?

– Якый я тебе Альберт? Я – Тимофей.

– Тебе не идет это грубое мужицкое имя! Будешь Альбертом! Я так хочу!

– Ладно, мое солнце.