Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

Продолжая разговор о поэзии пиренейских трубадуров, укажу на несколько характерных черт, свойственных ей. Во-первых, в ней воспевается либо любовь к рыцарю, либо любовь самого рыцаря. Сословная принадлежность возлюбленного или влюбленного оговаривается либо прямо[1304], либо явствует из контекста[1305]. Следовательно, как и эпос, лирика пиренейских трубадуров способствовала формированию некоего мира культурных образов, в который были допущены лишь представители рыцарства и их близкие — все той же элитарной социальной среды.

Во-вторых, и здесь феодальные узы выступают в качестве основного принципа конституирования социальных связей. Характерно уже то, что прекрасную даму трубадуры называли не сеньорой, а сеньором (senhor)[1306], в полном соответствии с правовыми принципами вассального оммажа, который мог приноситься лишь мужчине: его аналогом в песнях выступает обет верности, данный любимой.

И устные предания, и феодальный эпос, и лирика трубадуров в равной степени были рассчитаны на слуховое восприятие. Такова была общая черта феодальной литературы XII–XIII вв., включая рыцарский роман (которого эта особенность, казалось бы, должна была коснуться в меньшей степени). Анализируя его аудиторию, Д. Грин выделяет три ее составляющие. Первая из них — рыцари (в широком смысле представители светской части феодальной знати), как правило, были либо полностью неграмотны, либо (гораздо реже) являлись «quasi litterati», т. е. образованными весьма поверхностно. Этот уровень предполагал обладание навыками чтения и письма на разговорных диалектах, а также знание латыни в объеме наиболее распространенных простых христианских текстов (главным образом молитв). Ко второй группе относились знатные дамы, в числе которых «quasi litterati» присутствовали в гораздо большей степени (правда, Д. Грин имеет в виду лишь жен и дочерей феодальных магнатов, князей и королей). Но сложные аллюзии, которыми изобилуют романы и понимание которых предполагало хорошее знание античной мифологии (в основном — в объеме произведений Овидия и Вергилия), были недоступны и им. И лишь образованные клирики, составлявшие третью (и далеко не самую многочисленную) часть аудитории, были способны воспринять романы во всей полноте их содержания[1307]

.

* * *

В ряду этих текстов историческая проза занимала особое место. Как известно, ее основные черты определились еще тогда, когда она существовала исключительно на латинском языке и была недоступна для большей части светской аудитории. Известно, что основополагающим принципом структурирования средневекового исторического текста выступала категория времени. В этом смысле повествование о прошлом являлось прежде всего «chronica», т. е. тем, что Евсевий Кессарийский определял как cronikoi kanónez (хронологические таблицы), а его переводчик на латинский язык Евсевий Иероним — как «Temporum liber» («книга времен»). Любое подразделение на более частные жанры (анналы, истории и др.) в конечном счете оказывалось вторичным, несмотря на известные слова Исидора Севильского о том, что история говорит о современных временах, тогда как анналы — о временах прошедших («Inter historiam uero et annales hoc interest, quod historia est eorum temporum quae uidimus, annales uero sunt eorum annorum quos aetas nostra non nouit»)

[1308].

По наблюдениям Г.-В. Гетца, цель хроники — представить прошлое и связать его с настоящим посредством интеллектуальной репрезентации в виде рассказа. Этой цели подчинены важнейшие черты, отличающие хронику от других письменных жанров. К их числу исследователь относит: 1) особый предмет повествования (отбор тех событий, которые заслуживают быть увековеченными — memorabilia gesta); 2) стремление к правдивости изложения; 3) исследование прошлого, и прежде всего «истоков» (origines

); 4) намерение передать будущему свидетельства о прошлом (memoriae commendare); 5) манера изложения материала в соответствии с хронологическим порядком событий[1309]. Вместе с тем восприятие категории времени в Средние века отличала весьма существенная особенность: хронологическая последовательность изложения событий и явлений не предполагала автоматического изменения их сути и характера. Именно это, по мысли средневекового историка, и позволяло извлекать из прошлого поучительные примеры и уроки, вполне соизмеримые с настоящим и, следовательно, пригодные для практического использования[1310].

Следует напомнить, что именно эта — дидактическая — функция истории и выделялась составителями «Партид» в Part. II.21.20. Но до той поры, пока исторические тексты писались на латыни, заложенные в них поучительные примеры и уроки оставались недоступными для подавляющей части мирян, включая рыцарей. Открыть новые возможности могло лишь повествование на понятном для подобной аудитории языке. Таким образом, возникновение историографии на разговорном языке выглядит вполне естественным продолжением предшествующей традиции историописания.