Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Об этом не говорится ни в одном документе, но Эмили точно знает: оставив другим кита, драгоценный камень, успех и испытание, ее предок, конечно же, пересек океан на лепестке цветка[7].

Понедельник – день стирки. Эмили снимает с веревки чистое белье, аккуратно складывает и распределяет по стопкам: постельное белье, мамина одежда и нижнее белье, одежда и белье Лавинии, свои вещи.

Внезапно она слышит глубокий вздох.

В дверном проеме стоит Мать, у нее, как всегда, усталый вид. Она качает головой.

– Бедняжка, я тебе сотню раз говорила, так юбку не складывают.

Эмили поднимает голову. И в самом деле, Мать говорила ей это сто раз. И сто раз она не слушала. Как же правильно? Она не знает. Объясни ей это Мать в сто первый раз, она все равно слушать не будет.

– Ты была бы такой ужасной хозяйкой, дитя мое. Лучше бы тебе остаться старой девой.

– Вы правы. Некоторые женщины не созданы для материнства.

Мать выходит из комнаты, шаркая по полу старыми туфлями со стоптанными задниками, словно по паркету проводят наждачной бумагой. Эмили смотрит на стопки одежды и еле противится искушению смять и растоптать платья и кофты матери.

Вместо этого она берет свою блузку жемчужно-серого цвета, комкает ее и бросает на пол. То же самое проделывает с розовыми платочками, ночной сорочкой из небеленой ткани, юбками, бордовой и синей, и оставляет нетронутыми лишь белые вещи, которые относит на второй этаж и раскладывает по полкам в шкафу. А цветные так и валяются на полу, растоптанные и униженные.

В своих мечтах она хватает вещи в охапку и выбрасывает в окно, прямо во двор, где они высятся коричневым, зеленым, серым, темно-синим, сиреневым холмом. Чулки обвиваются вокруг нижних юбок, словно удавы. Валяются платья, как куклы с вывихнутыми руками. Юбки раскрыты, подобно огромным веерам. На земле распластаны шерстяные, хлопчатобумажные, льняные вещи, жесткие траурные кружева. И когда все оказывается там, она берет спичку, чиркает ею о коробок, застывает на мгновение, держа ее перед глазами, прежде чем бросить в эту кучу, которая тут же вспыхивает. Ничто не загорается так быстро, как брошенные вещи.

Эмили вытягивает руки над костром, согревая пальцы. В дыму, поднимающемся к небу, она отчетливо различает силуэт почти нового платья и очертания шерстяного жакета, в котором ей было так тепло прошлой зимой.

Сидя на облаке, София ждет их. Она не повзрослела. С живостью пятнадцатилетней девочки она натягивает платье, застегивает жакет и важно расхаживает, передразнивая походку солидной дамы. Маленький нарядно разодетый призрак прыскает, не в силах сдержать смех, а во дворе на костре сгорает все, что не белое.

Вот о чем мечтает Эмили. А в реальности она бережно собирает одежду, которую больше не будет носить, аккуратно складывает, как делает всегда, оставляя в шкафу до следующей весны, потом кладет в ивовую корзину. Лавиния будет раздавать эти вещи на очередном благотворительном вечере. Нищете всегда не хватает цветного.

Сидя у жаркого очага, где подвешен большой чугунный котел, Лавиния отмеряет, взвешивает, наливает, насыпает, трет на терке, снимает кожуру, удаляет семечки, срезает хвостики и плодоножки, обрывает листики, смешивает, настаивает, обрезает, солит, перчит, взбалтывает, добавляет меду, пряностей, корицы, кориандра, мускатного ореха, разделывает, смачивает, разбавляет, просеивает, спрыскивает, взбалтывает, сбивает, измельчает, растирает, промасливает, тушит, лущит, просеивает, вымачивает, маринует, замешивает, формирует, обмазывает, заливает соусом, посыпает мукой, обрезает, обвязывает нитками, выдергивает нитки, измельчает, разбавляет, выпаривает, ощипывает, нарезает ломтиками, шпигует, начиняет, скоблит, жарит, подрумянивает, обдает кипятком. Ей никогда не хотелось быть волшебницей. Зачем, если можно быть колдуньей?

* * *

Лавиния вяжет шарфы и рукавицы, вышивает носовые платочки, чинит юбки, шьет передники. А Эмили – наоборот. Если сестра надевает все это, то она, Эмили, в тишине своей комнаты постепенно обнажается, все с себя снимая. Сначала устойчивые понятия, формы вежливости, потом Бога с Его свитой, визиты, обязательства, улыбки. Вскоре ей останется лишь выскользнуть из своей кожи и встать перед зеркалом, ощетинившись зубами и ребрами: маленький, белый, как снег, скелет.

Похоже, все жители Бостона – близкие или дальние родственники Джона Кеннеди: тот же прямой взгляд, та же улыбка, та же продуманная непринужденность.

Все они казались свежеиспеченными выпускниками Гарварда, и держу пари, что все они провели уик-энд на мысе Кейп-Код: играли в мяч с оравой детишек и пекли на горячих камнях морских моллюсков.

В магазинах и на улицах все эти Кеннеди были очаровательны, равно улыбчивы и доброжелательны, и со мной, жительницей Монреаля, невероятно учтивы и приветливы. Но я не могла отделаться от мысли, что вся эта доброжелательность – лишь видимость. А что скрывается за ней, я никогда и не узнаю.

Бостон так и остался для меня городом на бумаге.

* * *