Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Однажды синим весенним вечером, на исходе дня, мы проходили мимо балетной школы в тот момент, когда открылись ворота. Оттуда выпорхнула стайка хрупких девочек с шиньонами на макушках и, смеясь, побежала по лестнице. В тот день шел кастинг на партию Клары в «Щелкунчике». Снаружи, на тротуаре, их ожидали мамы – тоже все очень стройные, с безукоризненными прическами, в сапожках и широких пальто, с шарфами, обернутыми вокруг шеи, невероятно элегантные в этот воскресный вечер (для меня так и сталось загадкой, как жительницы Бостона умудряются быть в высшей степени элегантными при любых обстоятельствах, в любое время суток). Одна за другой они раскрывали свои объятия. Они все, от первой до последней, получили роль матери балерины.

* * *

В это время мы как раз искали дом на берегу моря не слишком далеко от города. Кейп-Код был отвергнут сразу: слишком дорого, слишком многолюдно, весной и летом полно туристов, а уж бостонцы привыкли приезжать туда на длинные уик-энды. Уже несколько лет мы проводили каникулы на мысе Элизабет, в штате Мэн – в огромном поместье, где имелись поля, леса, два крошечных кладбища, пруд, дюны, строения XIX века, лежащие в живописных руинах, конюшня с чистокровными лошадьми, взлетная площадка, на которой садились разноцветные «Сессны», виноградник, небольшая ферма, где выращивали полосатых коров галловейской породы, и бог знает что еще. И все это площадью несколько десятков квадратных километров, размером с национальный заповедник. В каком-то смысле это и был заповедник, потому что из окон снятого нами дома мы регулярно видели косуль, семейства индюшек или цесарок, кроликов, орлов, а однажды на повороте тропинки заметили дикобраза размером с лабрадора. Еще в поместье имелся пляж с песком таким белым, что он казался лунным, мягким, как мука: пляж абсолютно пустынный, до которого можно было добраться по извилистой дороге через болота, сосновый бор и дюны – они были словно маленькие королевства из волшебных сказок.

Вот что я представляла, когда тем утром мы отправились в направлении Северного берега[8] – так его называют в Бостоне, – решив ехать вдоль побережья на север, пока не найдем гостеприимное местечко. Было холодно и пасмурно, деревья стояли без листвы, можно было подумать, что уже ноябрь. Минут тридцать нам понадобилось только для того, чтобы выехать из города по автостраде номер один, вдоль которой на многие километры громоздились супермаркеты, рестораны с национальными кухнями, автозаправки с паркингами, где плотно стоящие автомобили издалека казались насекомыми с горящей на солнце чешуей.

Мы продолжали двигаться на север. Супермаркеты вскоре сменились кварталами то ли казарм, то ли больничных корпусов, которые, в свою очередь, уступили место другим кварталам казарм-корпусов, казалось, это не кончится никогда. И не будет кокетством, если именно это выражение я употреблю вместо слова пригороды

: здесь чувствовалась атмосфера чего-то тюремно-больничного, она исходила от жилых домов, возвышающихся по ту сторону автострады – этого нагромождения гигантских, поставленных друг на друга кубов, вероятно возведенных в пятидесятых годах, без всякой заботы об архитектуре и законах градостроительства. Словно кто-то чудовищной пилой выпилил кусок из безликого и бездушного промышленного городка и пересадил его сюда, к этим волнам.

Мы вышли из машины. Нигде ни души – ни зевак, ни прохожих, ни единой птицы. Ветер хлестал в лицо, распространяя в воздухе удушливый химический запах морской соли. Океан расстилался перед нами, как огромный серый штрихованный камень. Это было какое-то ненастоящее море.

Эмили, жительница полей, никогда не была на море.

Это зыбкое синее пространство страшит ее. Ей так хорошо и свободно внутри призмы, которую образует на стекле ее комнаты капля дождя, одна-единственная. Когда она думает об океане, то боится упасть в него, как падают, не удержавшись на краю скалы. Есть опасность слишком близко подойти к бесконечности.

Рассказывают, что сначала она почти перестала выбираться в деревню, потом ограничила свое жизненное пространство садом, чуть позднее уже не выходила из дома, редко спускалась с третьего этажа и, наконец, стала довольствоваться своей комнатой, покидая ее лишь в случае крайней необходимости. Но на самом деле она давно жила в куда меньшем пространстве: на клочке бумаги размером с ладонь.

И этот дом никто не мог у нее отнять.

* * *

Достаточно было набросать несколько фраз, а порой и несколько слов на листке бумаги, чтобы она почувствовала хотя бы недолгое облегчение, освобождение от чего-то неотложно-необходимого, пожирающего ее, что невозможно назвать и ощутить. Она спасена. А что это за катастрофа, от которой она пытается уберечь свои стихи: забвение, смерть, пожар, в который превратился мир, она и сама не могла бы сказать.