Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Он не просто был неспособен на истинную поэзию: он, наивный счастливец, неспособный осознать собственную неспособность, походил на человека, глухого от рождения, который, увидев, как кто-то стучит по клавишам рояля, решает тоже сочинить сонату, нажимая на черные и белые костяшки клавиатуры наугад, в одному ему понятной последовательности. Он никогда не узнает того, чего не знал.

У этого человека наверняка имелись оригинальные мысли, и они были для него важнее всего.

Он их подпитывал, взращивал, он ими управлял, вдыхал их аромат и предлагал другим последовать своему примеру. Эмили пишет о мире, в котором живет, прекрасно осознавая, что он был бы прекраснее, если бы в нем никто не жил.

Автор – от латинского augere, прибавлять, увеличивать. Автор – это тот, кто прибавляет. Цветущему саду по ту сторону окна вторит другой – сад на бумаге, который Эмили взращивает зимой.

Сидя за столом перед окном, она переносит на бумагу исчезнувший сад, который одна продолжает видеть под снегом; прищурившись, разбирает полустершийся текст, пока он не исчез окончательно. После трех часов на землю ложатся тени и засыпают, весь парк становится лесом, удлиненным и сплющенным между страницами гигантского гербария. А она все макает перо в чернильницу, хотя различает лишь размытые силуэты – что внутри, что снаружи.

Из кухни доносится запах супа и слышится позвякивание приборов. Даже посреди всей этой белизны надо есть. В заросли выдуманных лилий и цинний врывается отряд косматых брюкв, батальон желтых картошин, во главе которых – капуста с наполовину срезанной головой. Этого оказывается вполне достаточно, чтобы сад на бумаге стал расти вкривь и вкось, зарастать всклокоченными сорняками, но Эмили их не выпалывает и не зачеркивает, а плетет из них венки.

Писать, scribere

, то есть рыть почву, копать, делать борозды. Она поднимает голову, желая посмотреть на деревья за окном, но их не видит. В сумерках окно превратилось в зеркало.

Автор, auctor, создатель, творец, Бог. Она не знает, что это такое. Кому нужен Бог, если есть пчелы?

Как другие могут заниматься какими-то делами, важными или не очень – работать, шить платья, заводить детей, ездить на пикники? Как они могут отвлечься от этого восторга, который охватывает ее, когда она смотрит в окно? Или их глаза видят другое? Не то же самое, что ее глаза? А может, просто их окна не такие чистые.

Сидя на кухне, Эмили и Лавиния лущат горошины, которые катаются у них меж пальцами, словно маленькие шарики. С одной стороны – керамическая миска, полная круглых зеленых ядрышек, с другой – упругие стручки. На чистой салфетке – пустые скорлупки.

– Если бы всю оставшуюся жизнь мне пришлось есть только один овощ, – внезапно произносит Лавиния, – я бы предпочла горох.

Эмили соглашается: не то чтобы она особенно любила горох, но сама мысль, что всю оставшуюся жизнь придется есть что-то одно, кажется ей на редкость умиротворяющей.

Все условились говорить, что у Эмили Дикинсон была только одна сестра – Лавиния или Винни, на два года младше ее. На самом же деле в комнате спрятались еще три сестры: Энн, Шарлотта и Эмили, как она. Сестры Бронте живут в полной гармонии с остальными членами семейства Эмили: Браунингом, Эмерсоном, Торо[10].

Эмили, которая никогда не ходила к мессе, каждое утро преклоняет колени перед цветами. Она не любит полоть траву: растения, которые принято называть сорняками, так же прекрасны, как другие, и она позволяет им жить среди тех, что посадила сама. Сад принадлежит ей лишь наполовину, остальное – вотчина пчел.

Эмили здоровается с каждым растением, называя его по имени, словно вполголоса окликает подружек: Ирис, Роза Каролина, Лилия, Марихуана, Маргаритка, Цинния. Цветы в свою очередь дают имя ей самой: Эмили, aemula, соперница. Она самая белая из всех лилий. Белизна – это отсутствие цвета и просто отсутствие. Эмили отсутствует на всех пиршествах.

В Скарборо, на берегу Атлантического океана, есть дорога, одна из самых красивых во всей Новой Англии. Высокие здания, стоящие фасадом к океану, отделанные панелями из кедра, словно излучают свет, они пронизаны окошками, в которых отражаются небо и море. Перед ними, покуда хватает глаз, простирается океан, он раскинулся прямо за косматыми дюнами и берегом с таким мелким песком, будто это сахар. А сзади, за дорогой, – только леса и болота. Эти дома построены на границе двух стихий и в каком-то смысле определяют само понятие дома: гавань, havene, пристанище, убежище.