Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Так вот в чем дело. Эмили мгновенно вспоминает урок миссис Лайон о рифмах: богатые, точные, парные. Любовь-кровь, розы-морозы, век-человек. Какая глупость.

Она не признает богатства, точности, парности, ей знакома рифмовка только бедная, неточная, приблизительная – как и должно быть.

Она решительно поднимается, кивает посетителю и уходит. Это не рифмуется. Она с трудом сдерживает улыбку.

Мир. Мир маленький, словно апельсин. Он невероятно сложен и абсолютно прост. Мир можно заменить, воссоздать, уничтожить словами. Он существует по ту сторону окна – то есть, можно сказать, его не существует вовсе. А существует вот что: пламя свечи, собака у ног, хлопчатобумажные простыни, цветки жасмина, расправленные и сплюснутые между страницами словаря, уснувшие между словами жара и жатва, угли в очаге, стихи, пульсирующие в ящике стола. В мире темно, в комнате светло. Ее освещают стихи.

В назначенное время в дверь звонит портниха. Ее ждут, нужно сделать лишь несколько шагов, чтобы ответить. Чай уже на столе. Женщины обмениваются новостями – кто родился, кто умер, – они не виделись несколько месяцев. Поднимаются на второй этаж.

– Может, в этом году вы хотите что-нибудь другое? – спрашивает портниха, выкладывая на стол ткани, портновский сантиметр, кусок мела, папиросную бумагу.

– Нет. В точности то же самое.

Портниха поднимает голову. Клиентка раздевается за японской ширмой, разрисованной распустившими хвост павлинами. Видны лишь макушка и поднятые над головой бледные руки, снимающие рубашку.

– Может, все же немного цвета? – настаивает та.

Женщина выходит из-за ширмы в корсете и нижней юбке. Портниха снимает мерки – плечи, грудь, талия, бедра, – размеры те же, что и в прошлом году.

– Только белое. Три одинаковых платья.

– Одинаковые белые?

Портниха соглашается неохотно, словно ее просят сделать что-то недостойное ее мастерства.

– Три белых, – подтверждает женщина и начинает одеваться.

Портниха вздыхает, складывая свои вещи. Делает глоток чая, который не согревает. Лавиния провожает ее до входной двери, а Эмили так и не вышла из комнаты. Платья будут слегка широки в груди, чуть коротки в рукавах, ведь у сестры немного другие размеры.

Если бы только она могла так же заставить любить вместо себя, то была бы совсем свободна.

Деревья корчатся на ветру, как языки пламени. Эмили хотелось бы видеть в этом длань Бога, который на мгновение соблаговолил склониться над Землей. Но, поднимая глаза к небу, она видит лишь подступающую тьму.

Ей нужно некоторое время, чтобы убедиться: все начинает меркнуть и затуманиваться, и куда более долгое время, чтобы осознать: это не плод ее воображения и не слишком тусклый свет лампы, – это начинают слабеть глаза. По ночам она не может спать из-за нестерпимой боли.

Доктор из Амхерста дает ей направление к специалисту, офтальмологу из Бостона – это на другом краю земли, в шести часах езды.

* * *

В зале перед кабинетом врача ожидают приема три дамы из высшего света, похожие друг на друга настолько, что их можно принять за кузин, а то и за родных сестер: у всех трех квадратные челюсти, голубые глаза, учтивые улыбки и безукоризненной свежести блузки. Эмили, которая повсюду чувствует себя чужой, здесь, в этом городе, ощущает это особенно остро: как собака среди кошек.

Дверь открывается: ее очередь. Врач маленького роста, в круглых очках, лысый, с довольно заметным брюшком. Он наводит ужас.

Он осматривает Эмили, расспрашивает, выслушивает. Она старается как можно точнее описать свои боли. Ей не хватает слов. Он направляет свет ей в глаза, просит прочесть бессмысленный набор букв, уменьшающихся в размере с каждой строчкой, снова осматривает, на этот раз молча. Она ждет вердикта, как смертник – лезвия гильотины.

– Я не думаю, – начинает он и откашливается, – не думаю, что вы потеряете зрение.

Эмили переводит дух.

– Но болезнь довольно запущена, – продолжает он, – вашим глазам настоятельно необходим покой. Если хотите выздороветь, вам следует перестать читать и писать на два, а то и три месяца.

Эмили перестает дышать. Ей вернули зрение, лишив при этом воздуха.

Но это еще не всё:

– Я вам также не советую куда-то ездить в течение этого периода. Вам следовало бы остаться на это время в Бостоне.

Она возвращается к кузинам с пустотой в сердце, запрещая себе читать вывески и надписи в витринах магазинов, пытаясь приучить себя к жизни без слов.

Так, вдали от дома и своих книг Эмили проводит два месяца в темноте – двойное изгнание.

Возвратившись наконец в Амхерст, она взбегает по лестнице, перепрыгивая через ступени, захлопывает за собой дверь, открывает томик сонетов Шекспира. Наконец-то она дома.

Ребенком она радовалась, положив цветы в книги, написанные другими. Теперь же, став взрослой, столкнулась с более сложными вещами: птицы и облака, начертанные на белой странице, все время грозятся взлететь, оставив вас наедине с собственным желанием.