Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон

Однажды она решается положить несколько своих стихотворений в конверт, адресованный Томасу Уэнтворту Хиггинсону[12], с такой сопроводительной запиской: «Вы не слишком заняты, чтобы сказать мне, настоящие ли это стихи?»

Можно представить себе, как человек с изумлением разбирает ее строки, а затем, тщательно подыскивая слова, составляет ответ. Когда в своем послании он осведомился о ее спутниках, Эмили написала: «Собака ростом с меня, которую подарил мне отец, холмы. И, разумеется, Апокалипсис».

«Не надо публиковать», – говорит ей Хиггинсон, прочитав стихи, и этот совет, от которого многие пришли бы в смятение, ее, напротив, радует. Опубликовать – и что дальше? Она не хочет и никогда не хотела издавать книги: эти предметы, тяжелые и увесистые, пахнут сигарами и затхлостью. Несколько своих стихотворений, явленных миру, она оставила на газетных страницах – они эфемерны, как бабочки, и тоже живут один день.

Она пишет на бумаге, но это из-за того лишь, что не найти столь большого альбома, чтобы сделать гербарий из коротких весенних ливней, сильных осенних ветров, гербарий из снега. Она мечтает о стихах, написанных насекомыми, которые передвигались бы на своих длинных тонких лапках, с блестящим панцирем – это их броня, защищающая от здравомыслящих господ и до невозможности приличных дам, которые начинают верещать, завидев божью коровку. Наверное, божья коровка тоже верещит, столкнувшись с башней из нижних юбок, увенчанной зонтиком от солнца, но ее не слышно: вот она-то и есть истинная леди.

Она мечтает о стихах, которые можно было бы прочесть среди звезд, если бы только удалось овладеть языком загадочных созвездий. Грезит о мудреных одах математическим окружностям. О золотых сонетах, что пчелы чертят на поверхности меда. О тех, что сочинил бы Господь Бог, чтобы отдохнуть на седьмой день творения, если бы Он существовал.

«Не надо публиковать». Ваши стихи слишком ценны для этого. Оставьте их для себя одной. Может, и для меня.

Появляется какое-то крошечное создание. Оно словно парит в нескольких дюймах над землей. Мужчина на мгновение задумывается: может, оно встало на ролики, чтобы так быстро и плавно перемещаться? Оно в белом, с тонкими чертами лица, сияющими глазами, порывистыми движениями. В каждой руке – по белой лилии, создание протягивает их, выдыхая:

– Это вместо представления.

Он не знает, что ответить, и стоит, обхватив пальцами стебли, а создание смотрит на него, чуть наклонив голову, словно готовая взлететь птица. Он кланяется. А когда выпрямляется, никого уже нет.

Тем же вечером он в подробностях опишет эту встречу в письме к жене. Она упрекнет его, что он не сохранил цветы.

* * *

Хиггинсон мудрец. Слишком часто мудрые люди вызывают у нее отвращение. Эмили предпочитает им компанию бабочек, кузнечиков и книг – они тоже мудрецы, только тихие и спокойные. Они не угнетают вас своей мудростью, а ждут, когда вы сами будете готовы ее принять. Когда созреете.

Стихи, которые она называет снегом, представляются ему нежными воздушными хлопьями, невероятно хрупкими – эдакое тончайшее словесное кружево. Но когда Эмили пишет свой снег, она видит мощнейшую лавину.

Она молча выходит, когда дом еще спит. На улицах под высокими деревьями – никого. Она идет несколько минут, останавливается перед его домом. В окне комнаты светится лампа. Она входит без стука.

Он неспешно раздевает ее, снимая слой за слоем, как очищают луковицу, убирает эту броню из тканей, которой обременяют себя женщины – юбка, нижняя юбка, корсет, рубашка. Медленно целует ее плечи, грудь, живот. Она тоже раздевает его, они проскальзывают под простыни, не погасив свечу. Их запахи смешиваются, образуя один приятный мускусный аромат, сладкий и острый, запах влажного меха. Они познают друг друга, как вода познает землю.

Когда все заканчивается, она вытирает бедра.

Он в сотый раз спрашивает:

– Ты выйдешь за меня замуж?

Лавиния в сотый раз отвечает:

– Нет.

Ей столько всего нужно сделать.

Эмили сидит на стуле возле окна. Почти ничего не происходит. Небо, деревья, вдали Эвергринс, поют сверчки. Наступает ночь. Все погружается в чернила.

Посреди неба появляется горбатая луна. В груди медленно рвется сердце. Почти ничего не происходит.

Я так и не знаю, соберусь ли съездить в Хомстед, который пытаюсь себе представить: стены, обтянутые обоями в цветочек, скрипящие половицы, окна второго этажа, выходящие на главную улицу, и сад в ноябре.

И если в конце экскурсии, вместо того чтобы послушно последовать за гидом, я спрячусь под кроватью или забьюсь в угол за дверью и останусь там до вечера, а потом, дождавшись, когда все разойдутся, выйду из своего укрытия, в сумерках подойду к окну и стану смотреть на руины сада, схваченного первой осенней изморозью, – у меня будет целая ночь только для меня одной.