Гостиница тринадцати повешенных

– Ваше преосвященство изволите спрашивать меня о том, что они знают и сами, – отвечал Симеони. – Тот, кто совершает в глазах всего мира дела, достойные восхищения, может ли не знать, что им восхищаются? Но раз уж ваше преосвященство требуют этого, я скажу, что как я сам, так и весь народ уважает вас за многое. По вашей милости народ избавлен от притеснения сильных мира сего; он видит, как вы укрощаете своей неумолимой волей, во имя закона, эту дерзкую аристократию; вместе с тем он видит также и то, что вы распространяете просвещение, покровительствуя искусству и литературе; наконец, он видит, что вы ставите Францию во главе европейских государств, вложив ее знамя, которое тысячи рук тянутся разорвать или унизить в междоусобной борьбе, в руки того одного, который, ведомый вами, сохранит его во всей чистоте. Вот за что народ вас уважает, монсеньор! Вот почему я, простолюдин, горжусь тем, что предстал перед вами… пусть и всего лишь на минуту!

Пока Симеони говорил, Ришелье все с большим удовольствием слушал излияние таких чувств и рассматривал его с возрастающим интересом.

Отец Жозеф, со своей стороны, в не меньшей степени заинтересовался словами оратора, тогда как Лафемас, несколько успокоенный таким оборотом дела, перестал корить себя за то, что, проявив излишнее усердие, он привел к его преосвященству слугу… который отказывался быть слугой.

– Что ж, сударь, – сказал Ришелье, – я рад, что народ оценивает мои труды на его благо… на благо всей страны. И вместе с тем мне нравится ваша манера выражать так просто и верно мнение народа… и ваше собственное. Теперь ответьте: воспитание и ум так же облагораживают человека, как и его имя. Положим, вы незнатного происхождения. Но если лишь это одно мешает вам надеяться поступить в гвардию, то для меня это пустое препятствие… Кто вы?

– Сын купца, как я уже имел честь доложить монсеньору.

– Без состояния?

– Хотя я и небогат, но все-таки обладаю состоянием, превышающим мои нужды…

– И что же?..

– Что ж… Раз уж ваше преосвященство требуют… я должен сказать, что есть также и другие причины.

– Другие? Объясните их безо всякой боязни.

– У меня есть обязанности, которые я наложил на себя сам.

– Обязанности? Какие обязанности?

– В молодости я совершил немало грехов и ради их искупления я поклялся посвятить часть моей жизни на то, чтобы всюду преследовать и наказывать подлецов и негодяев. Мне сейчас тридцать пять. Через десять лет – если Господь позволит мне дожить до этого времени – я вложу шпагу в ножны, и обет мой будет исполнен. Конечно, всех негодяев я не уничтожу, но думаю, что те из них, которые встретятся на моем пути, более не смогут никому и никогда навредить.

Симеони замолчал, а Ришелье, казалось, все еще слушал его, по крайней мере, он не спускал глаз с мужественного и красивого лица Паскаля.

– Преследовать подлецов и негодяев, – промолвил Ришелье вполголоса, разговаривая скорее с самим собой, нежели с кем-то еще, – задача поистине смелая, но… и трудная… в высшей степени трудная. Но десять лет… десять лет, посвященных этой работе, – это слишком… так можно и изнемочь до срока… Впрочем, отчего же? Ведь с ним Бог! Господь всегда с теми, кто чист и велик сердцем.

Говоря это, кардинал раскидал меха, покрывавшие его ноги и, спустив с колен всех кошек, встал и подошел к искателю приключений.

– В ответ на ваш рассказ, сударь, я могу сказать лишь одно: крайне сожалея, что вы не сможете поступить ко мне на службу, я, однако, от всей души желаю, чтобы вы никогда ко мне и не поступали… Вы для меня гораздо полезнее при исполнении добровольно принятых вами на себя обязанностей, нежели в рядах моей гвардии… Обязанность моих гвардейцев – охранять мою персону, вы же способны на большее, и я уверен, что в числе истребленных вами негодяев будут и враги кардинала де Ришелье, так как среди моих врагов насчитывается немало подлецов и негодяев. Следуйте же и далее выбранной вами дорогой и помните, что если вам понадобится помощь, вы всегда и везде можете на меня рассчитывать. Прощайте.

Ришелье грациозно протянул руку, и Паскаль Симеони почтительно приложился к ней губами.

Спустя несколько минут он уже выходил за ворота Люксембургского дворца.

Пробило половину девятого; кругом стояла кромешная тьма. Однако, несмотря на темноту, Паскаль различил две тени, маленькую и большую, которые направлялись к нему, одна – слева, другая – справа.

Та, что шла слева – маленькая, – на секунду остановилась, заметив большую.

Паскаль узнал в маленькой тени Жуана де Сагрера, а в большой – Жана Фише.

– Не бойтесь, – сказал он Жуану, – это мой слуга.

Жуан де Сагрера подошел к искателю приключений в тот же миг, как к тому присоединился и Жан Фише.

Выражение радостного удивления сорвалось с губ последнего при виде пажа, лицо которого осветил луч света, исходившего от одного из домов.

– Эге! – воскликнул молодой паж, весело хлопнув Жана Фише по плечу. – Да, это я, мой славный Марк Белье! Ты меня узнал, ты меня не…

Симеони схватил пажа за руку.