Государство и политика

– Но подобные-то люди, – спросил я, – не такими ли бывают и в жизни частной, прежде чем делаются правителями? Во-первых, с кем бы они ни обращались – обращаются либо со льстецами, которые готовы во всем служить им, либо с теми, пред которыми сами падают, имея в них какую-нибудь нужду, и пока имеют, отваживаются принимать все виды свойственников, а как скоро дело сделано, становятся чужими.

– Непременно.

– Следовательно, они во всю свою жизнь никому никогда не бывают друзьями, но либо владычествуют над другим, либо рабствуют другому. Тиранической природе всегда недоступна ни истинная свобода, ни истинная дружба.

– Конечно.

– Так не правильно ли будет называть таких людей неверными?

– Как же не правильно?

– А несправедливыми-то тем еще более, если прежде касательно справедливости мы согласились правильно.

– Конечно, правильно, – сказал он.

– Итак, этого дурного человека, – заключил я, – определим вообще: он есть то самое наяву, что мы видели как бы во сне[496].

– Конечно.

– Не тот ли бывает и единовластителем, кто имеет природу, в высшей степени тираническую, и чем долее в своей жизни тиранствует он, тем более таким делается?

– Необходимо, – сказал, прервавши речь, Главкон.

– Но не явится ли тот и самым жалким человеком, – спросил я, – кто является человеком самым дурным? И тот не останется ли особенно и на должайшее время поистине таким, кто особенно и должайшее время тиранствует? Ведь многим многое и нравится[497].

– Это необходимо бывает так, – сказал он.

– Притом не правда ли, – спросил я, – что тиранически-то человек образовался по подобию тиранического города, равно как демократически – по подобию демократического, и другие таким же образом?

– Как же.

– Поэтому, в рассуждении добродетели и счастья, не так ли человек относится к человеку, как город к городу?

– Как же иначе?

– Следовательно, что же теперь? Каково должно быть отношение города тиранического к царственному, какой мы прежде описали?

– Совершенно противоположное, – отвечал он, – один самый хороший, а другой – самый дурной.

– Да не в том вопрос, – сказал я, – который каким называешь; это-то явно; но так же ли ты судишь о них или иначе, применяясь, по-прежнему, к счастью и несчастью? Нас не должен смущать взгляд на тирана, который есть лицо единичное, и на немногих, окружающих его: вошедши в свой предмет, мы должны созерцать целый город, присмотреться ко всему и, обняв его своим взглядом, произнести о нем мнение.

– Правильно вызываешь на это, – сказал он, – для всякого очевидно, что город тиранический не самый несчастный, равно как и царственный – не самый счастливый.

– Но не правильно ли вызвал бы я на то же самое и касательно людей, – спросил я, – позволяя судить о них тому, кто может рассматривать человека, входя мыслью в его нрав, и кто смотрит на него, не как дитя – снаружи, и поражается великолепною обстановкой мужей тиранических[498], которую показывают они в отношении к внешним, – но вникает достаточно? Если бы я положил, что все мы должны слушать того, кто в состоянии судить, – кто живет с тираном под одною кровлею, присутствует при домашних его делах и видит, как он относится к каждому из близких к себе лиц, особенно когда является без всякой театральной парадности, или опять среди общественных бедствий; если бы видящему все это я велел объявить, каково счастье или несчастье тирана сравнительно с другими…

– Ты весьма справедливо вызвал бы и на это, – сказал он.

– Так хочешь ли, – спросил я, – мы прикинемся, будто можем судить, и уже столько встречались с такими людьми, что найдем отвечателей на наши вопросы?

– И конечно.

– Ну так вникай же в следующее, – сказал я. – Припоминая подобие города и человека и снося их в отдельных чертах, выскажи последовательно[499] свойства того и другого.

– Какие? – спросил он.

– Во-первых, чтобы сказать о городе, – отвечал я, – тиранический свободным ли называешь ты или рабским?

– Сколько возможно более рабским, – сказал он.

– Однако ж видишь, властители-то в нем свободны.

– Вижу, – отвечал он, – но это-то – нечто незначительное; целое же в нем, как говорится, и наилучшее бесчестно и горько рабствует.

– Но если человек подобен городу, – примолвил я, – то и в человеке не необходим ли тот же порядок? Душа его должна быть переполнена рабством и низостью, и рабствовать должны те ее части, которые были наилучшими, а маловажное, негоднейшее и неистовейшее будет владычествовать.

– Необходимо, – сказал он.

– Что же? Такую душу рабствующею ли назовешь ты или свободною?

– Уж конечно, рабствующею.

– Но рабствующий-то опять и тиранический город не меньше ли всего делает то, что хочет?[500]

– Конечно, так.

– Стало быть, и тираническая душа, поколику говорится о целой душе, будет делать меньше того, что хочет, но, всегда увлекаемая насильственно бешенством, явится полною возмущения и раскаяния.

– Как не явиться?

– А что, богатым ли необходимо быть тираническому городу или бедным?

– Бедным.

– Стало быть, и тиранической душе необходимо всегда терпеть бедность и не сытость.

– Так, – сказал он.