Говори

Его пальцы, которые никогда не были заляпаны краской, он изъел, казалось, уже до костей. Он ест сам себя. Нет, здесь не плохо кормят, просто Стас не может остановиться. Обрубки с обрывками заусенцев, розовые лунки там, где раньше были ногти.

Шоссе. Автобус. В автобусе Стас и другие убийцы. Едут, а справа от них поле, огромное, необъятное поле, и вот уже впереди виднеется самое уродливое здание в мире – колодец, в котором совсем не вода.

Стоп, не думать об этом.

В отсеке три камеры. Три каморки. Та, что посередине, – для Стаса. Заключенный-1 в камере слева, заключенный-2 – в камере справа. Cтас на них не смотрит. Он считает про себя и все время сбивается.

Его не слушаются ноги и руки, ноги гнутся в разные стороны, как будто там совсем нет костей, зубы выбивают дробь так, что он прикусывает язык и взвизгивает от боли, его кладут на койку, как мешок с вещами, он дрожит.

Он слышит голоса охранников, приглушенно и гулко, как если бы его голова была в чаше с водой. Они говорят о том, что нужно позвать кого-то, кто принесет Стасу облегчение. Он поможет Стасу, как только придет. Сегодня не его смена.

* * *

Он приходит в себя ближе к вечеру. Заключенный-1 смеется.

– Э, брат, погоди, тебя еще накроет, – говорит. – Ночью накроет, когда погасят свет.

Никакой шумоизоляции.

Голосу лет сорок, а хрип такой мерзкий, влажный такой хрип – наверное, заключенный-1 заядлый курильщик.

– Отстань от человека, не запугивай, ну что же ты, ну что, – заключенный-2. – Меня зовут Антон, – снова.

– Да наплевать, – заключенный-1, то ли хрюканье, то ли лай.

Cтасу кажется, что он плавает в тумане. Как на речке теплой летней ночью, когда туман становится таким густым, что берега исчезают, и невозможно уже определить, река это или море.

Мужчины переговариваются, слова идут сквозь Cтаса, как через какое-то призрачное ухо, распухшее от беспокойства.

– Эй, брат, ну-ну, восемнадцать апелляций подал и еще подам. Им не сгубить Антона! Нет, брат, не cгубить, я не такой, не такой.

– Подотрись своими апелляциями. Хватит бормотать, – раздраженно. – Да ну вас в жопу!

…И начинает молиться. Отче наш, сущий на небесах. С этими своими влажными всхлипами и, кажется, даже не сдерживает слез, потому что это уже какое-то чавканье, отчаянное такое и немного плотоядное, как будто можно взять и сожрать бога.

Гасят свет. Стас лежит, но ему кажется, что его ноги куда-то идут. Кажется, что двигаются руки. Сильно бьется сердце, и это мешает спать. Все мешает спать. Все мешает Стасу спать.

Мешают голоса справа и слева. У заключенного-2 случилось нечто наподобие истерики, заключенный-1 говорит ему много и долго. Что несешь ты, глупая, аль с ума ли спятила, молись Богу Господу, Бог простит, Бог рассудит. Стас зажимает пальцами уши и давит пальцами на глаза. В раю нет правых и виноватых. В раю нет шишек и деревьев. Время теперь идет так медленно, каждое слово – камешек, падающий на дно колодца, в котором совсем не вода. Можно ли таким образом засы́пать весь колодец?

Всего два слова, они, как ключ от всех дверей, они отопрут любую камеру. Прости меня – вложить в уши и рот Богу, накормить его, вот и все, все. Истинный праведник – тот, кто, опустившись на самое дно, потянется затем наверх. Есть ли дно ниже, чем то, где они оказались? Сама земля уже не в силах их носить, их убирают из реальности насильно. Но это не страшно, ничего не страшно, если в последнюю минуту вскочить на подножку несущегося поезда, если поменять лагерь, сменить легион на ангельский сонм.

Стас, зажатый между плачем и молитвой, между двумя живыми людьми, замурованными глубоко в гулких стенах, засыпает. Последнее, что он запоминает, перед тем как перестать соображать: завтра – это еще одна долька апельсина, который заканчивается. Мы делили апельсин, много нас, а он один. Завтра – это еще один день всей оставшейся жизни. Он засыпает, и у него не хватает сил на то, чтобы испугаться.

* * *

Просыпается Стас от шума. В камерах горит свет, по коридору бегают охранники, поливают друг друга матом. Стас лежит неподвижно, Стас думает, что, может быть, вот оно – может, это и есть конец реалити-шоу. Сейчас выйдет ведущий. Эфир окончен, можно пойти домой. Он лежит и смотрит в коридор, напрягая шею в неудобном положении. Сосед справа разражается хохотом. Из камеры слева выносят тело и затихают.

Напротив камеры Стаса стоит мужчина в форме. Он долго и внимательно смотрит на тело, на замеревших охранников. За окном светает, и тусклое освещение от ламп накаливания смешивается со светом, идущим из окон, решетки отбрасывают длинные двойные тени, одна из них бежит по лицу мужчины – невозможно правильному, суровому и опасному.

– Ну так я примерно и думал, – кивает мужик сам себе. Окликает кого-то из охранников, тихо и четко: – Влад?

– Да.

– Чья была смена, Влад?

Он не подходит ближе, так и стоит напротив картины с трупом, развернувшейся в коридоре. – Я же все равно узнаю, – почти мягко.

– Филь…