Говори

Он возвращается к нам. Глядя на наши лица, ждущие, вопрошающие, он, видимо, решает, что потерял нить разговора и ему следует что-то нам дорассказать. С того места, на котором остановился.

– Через десять дней у него инъекция. Последний год его спасали разговоры о вере, мы даже несколько раз выписывали для него духовника. А что вы удивляетесь? Мы думаем о наших подопечных – вот это поворот, да? В итоге как-то он пришел к определенному равновесию. Но я убедил его. Привел множество аргументов, там, где начинается истерика, здорово спасает обычная сухая логика. Мы много говорили. Я держал его руки. Теперь он точно все понял.

– Что понял, Женя?

– А?

– Что он понял?

– Я рассказал ему. Бога нет, есть только то, что ты хочешь.

Фасоль была белая, а когда ее сварили, стала серой. Таня перешла на новый круг. Парень, который умрет через десять дней, перешел на новый круг. Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать. Чур не в меня, прочь от меня, ищи себе другую шкуру, гуляй по реке, слейся с луной, только ни за что не свяжись со мной.

Каким будет новый круг игры для меня? Он мог бы запретить мне играть в игру «Красота вообще всего» или в игру «У нас все хорошо, суп хорош, а Таня – наша домработница». Если бы он знал об игре. Но он же знает – наверняка. Почему не запрещает?

Какой игра будет для меня?

Какая игра? Какая?

* * *

Потом мне снится Университет, широкая каменная лестница, этаж, еще этаж, и еще, и я дохожу до черного хода, туда, где должен быть ряд аудиторий. Я открываю дверь и оказываюсь в палате.

…Длинной светлой палате, серо-голубые стены, койки, на которых лежат люди, белые простыни, бесконечные ряды кроватей. Человек сорок, я не успеваю подсчитать – я сам уже лежу, я вижу потолок, высокий, белый. Поворачиваю голову, вижу, как по проходам идет главврач, женщина со светлыми волосами, лет тридцати пяти, высокая, строгая. За нею толпятся санитары, мелькают белые халаты. Они задерживаются то у одной койки, то у другой, она смотрит на лежащего человека, кивает, кто-то из ее окружения – медсестра, медбрат – склоняется над человеком и выключает аппарат, расположенный у изголовья койки. Я не успеваю понять, что они делают, она уже смотрит мне в глаза, стоит у моих ног и смотрит, смотрит, смотрит.

Наконец она кивает, я поворачиваю голову. Скосив глаза, я вижу – капельница в моей руке, трубка, ведущая к аппарату. На экране мерцает моя кардиограмма. Я пытаюсь сказать «нет», сказать хоть что-то, но рот не слушается, он не хочет открываться, звуки, вырывающиеся из горла, не складываются в слова. Я молю ее, умоляю дать мне время, дать мне время пожить еще, и она соглашается, молча, сухо, потом шершаво произносит – у нее оказывается сыпучий горячий голос, – она говорит:

– Я могу дать минуту. Но эта минута будет самой страшной в твоей жизни, ты проведешь ее за обратным отсчетом, парализованный страхом и ожиданием.

Но все равно я киваю, я бешено киваю, я хочу жить, я хочу жить еще, я согласен.

И время начинает идти.

– Пятнадцать секунд, – говорит женщина в белом халате и смотрит мне в глаза.

– Приготовься, – говорит она.

Я чувствую, как из моей руки вытаскивают катетер с трубкой. Я смотрю на женщину в белом халате. Она считает вслух.

– Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, – говорит она. – Двенадцать, одиннадцать, десять.

– Это тавромахия, – говорит чей-то голос, я не вижу лица.

– Девять, восемь, семь, шесть. Пять, четыре, три, два, один, – говорит она.

Я просыпаюсь.

Часть II

Тавромахия

Бой быков, или тавромахия (от греческого ταῦρος – бык и μάχεσθαι – бороться) – состязание человека с быком (иногда в это понятие может включаться бой между быками или травля быка). Бой быков практикуется лишь в нескольких странах.

Страдания быка не превосходят то, что претерпевают многие домашние животные, однако бык, в отличие от них, погибает с достоинством и в случае проявления исключительной смелости может быть «прощен» и оставлен в живых. Прощение быка (indulto) большая честь для матадора.

Тореро в бою демонстрирует красивое искусство, подобное балету. Словарь Королевской Академии наук Испании определяет тавромахию как вид искусства.

Ночью я приходил к тебе,

Но тебя не было дома.

И дома твоего не было в городе

И города не было нигде на земле.

* * *

– Молодая картошка, – говорит старик. – Клубни, которые можно выкопать руками, земля рыхлая, моешь эту картошку, и тут же в поле ждет костер. В угли. Картошка на углях. В руки въедается подсохшая земля, серая пыль под ногтями. Поле молчит, кажется, что оно бесконечно, что за ним ничего нет. Такой вот край мира. Да не молчит оно, конечно, поле, сверчки, трава шелестит, собака где-то залает. Ели когда-нибудь такую картошку?

– Нет, – отвечает мужчина в форме.