Говори

Со сменой времени года к Тане наконец приходит мысль. Женя ждет и наблюдает. Я жду и переживаю. Я так жду, что уже скореебыэтокончилосьгосподибожетымой, хотя прекрасно знаю, что после Тани – моя очередь.

Когда она уже додумалась, то начинает действовать. Ничего не говорит, не рассказывает, хочет похвастаться потом, сделать сюрприз. На это уходит еще какое-то время, но у нее действительно все получается. Ей же это нужно

. А потом приходит день икс, когда она объявляет о том, что да, действительно, как она раньше до этого не додумалась – пора взяться за ум. И это не пустые слова, за которыми не стоит ничего, кроме желания сказать хоть что-то, нет, она уже сделала кое-что, вот, посмотрите на результат ее трудов и стараний. Она оказывается совсем небесталанна. Особенно с такой фамилией, как у нее, – она же дочь своего отца, для нее открыты многие двери. Она говорит, и говорит, и говорит, и показывает, и говорит, и чуть-чуть задыхается от своего бенефиса, от страха, от своей обоснованной гордости.

Я жду. Я жду, когда же, ну когда уже, когда он скажет ей, когда он ей уже что-нибудь скажет. Такое, чем можно будет все это сломать, быстро и болезненно, так, чтобы потом обязательно остался осадок, густой и липкий. Так, чтобы она никогда больше не смогла вспоминать без дрожи те имена и предметы, которые она сейчас перечисляет.

Но он молчит. Только в момент его молчания я понимаю, что он уже вырос, и я вырос, и выросла даже Таня, это новый круг – а в новом круге правила игры всегда немного меняются. Они остаются теми же, просто ставки должны расти, а задачи усложняться, для всех, в том числе и для ведущего. Потому он молчит. Молчит и смотрит. Ее речь становится все скомканнее и тише. А он смотрит. Она теперь все понимает, не понимает – чувствует, но уже не может остановиться и все говорит и говорит. А Женя смотрит. А потом улыбается. Страшнее, чем его искренняя улыбка, я мало чего видел в жизни, по крайней мере на тот момент. Я Игорь, мне двадцать два, я мальчик для битья, я журналист, который боится говорить с людьми. Каждый раз, с каждым новым кругом мне кажется, что больнее не бывает, хотя я знаю, что это тоже часть игры. И дальше будет больнее. Может быть, так мы найдем затонувшую Атлантиду. Может быть, в конце концов мы выйдем в Абсолют, и никому об этом не скажем, и никого не возьмем с собой. Мой брат улыбается. Зло – это Правда Правды, самый ее предел – Данте с кругами ада, Гойя с уродством тел.

Он улыбается, а потом его улыбка угасает. Какой бы ни была исходящая от него боль, она всегда так красива. И теперь, после этой улыбки, Таня никогда не будет говорить и думать о своей карьере. Она никогда больше не будет делать что-то для себя. У нее нет больше себя, но это неравноценный обмен – она все равно все еще не понимает, что никогда не появится никакого «мы» взамен. Ты никогда не умрешь, я никогда не умру. Это такая игра, я веду игру. В ящик с тобой играю, дура моя сестра. Ничего не больно, не страшно, все пустота, игра

.

Наступает моя очередь.

* * *

Я люблю вечер, потому что это время, когда не надо уже ничего делать, никуда идти и ничего решать. А еще я люблю это время потому, что мы все собираемся дома, и тогда я тоже принимаюсь играть. Мои игры происходят у меня в голове, никому не видны особо и никому не вредят, потому что они ни на что не влияют

. Жене нравится влиять. Моей игре нравится оставаться незамеченной.

Я играю. Мы с Таней ждем, когда придет мой брат. Я играю: у нас все хорошо, я – твой брат, это – твоя женщина, когда же вы уже заведете детей, чтобы я смог с ними сидеть. Я играю. Как будто у меня есть своя жизнь и своя воля. Как будто я не понимаю, что я сам – его игра. Я – играю. Таня тащит на стол супницу – да-да, у нас есть супница, у нас есть даже салатница. И есть масленка. Таня помышляет почти о бунте – она так и сказала мне на днях, созналась, что собирается притащить блюдца. Маленькие такие блюдца, которые ставятся под чашки. Так принято. В прошлой жизни она, видимо, была мещанкой. Сансара повернула не туда – теперь она живет в квартире, где свет горит только в двух из пяти комнат.

В супнице неприятного вида жижа. Жижа булькает и пульсирует. Она угольно-серая. С просветами в коричневизну, но все же серая в основном.

– Фасолевый суп, – выдавливает из себя красная от натуги Таня. – Она была белая, честное слово. Пока она была сырая, эта проклятая фасоль была белой.

Я играю, как будто она наша домработница-неумеха. Но мы не выгоняем ее и не лишаем жалования, потому что мы – добряки, а в глубине души мы вообще против крепостного права. Такой вот я хитрец.

– Она была белая, – снова говорит Таня. Так, как будто дергает Женю за рукав. Ну посмотри на меня, посмотри.

– Жень, – говорю я.