Говори

Стас говорит, и его щеки краснеют от жара, так он задыхается от слов. Стас ябеда и все, что ему остается, – это жаловаться на мир. Жалоба вместо исповеди, о, жалоба вместо молитвы, твоему персональному унимателю боли, которому только и надо, что сказать: ты хороший, ты не виноват. Конечно, не виноват! Стасу хочется, чтобы человек в форме сказал ему это, но человек молчит, внимательно молчит, он питается речью Стаса. Может быть, если Стас очень постарается, он заслужит то, что так жаждет услышать: они – плохие. Ты – хороший. Небо синее, а стул деревянный до самого своего мебельного нутра.

Это как задавать вопросы, на которые ты сам знаешь ответ, как говорить ради того, чтобы просто что-то произнести, когда твои вопросы глупее тебя самого – это так жалко. Но ты можешь делать все что угодно – это же тебя не станет через пару недель. Ты получишь все, что скрасит твой путь на лобное место, ты это знаешь, потому тебе сейчас так хорошо, настолько, насколько может быть хорошо в прогнившей от сырости одиночке.

– Все завертелось очень быстро, – доверительного рассказывает Стас.

…Так бывает: сначала очень долго ничего не происходит, потом время сжимается и происходит цепочка событий, они связаны друг с другом, как петли вязания, и это меняет все.

Аня молчала. Зато говорили другие. Говорили про меня, как будто я в один миг по взмаху волшебной палочки стал чем-то значимым и важным. Пусть это было по взмаху ее волшебной палочки. Хвалили-хвалили-хвалили-хвалили картины, и писали статьи, и писали рецензии, монографии, подбирали слова, объясняли, описывали то, что изображено на холстах, а я не мог сказать о них ни слова, не понимал, что о них пишут. Не знаю, честно говоря (шепотом), понимала ли она сама, Аня. Она никогда не поясняла, то есть – это было бы действительно слишком – и не возражала. Запах уайт-спирита стал запахом страха. Я старался об этом не думать, а если думал, сам переделывал свои мысли, говорил себе, у зеркала, вслух, это – компромисс.

– Как когда бабушка несет тебе портфель в школу, а ты стараешься сделать так, чтобы одноклассники не увидели этого, – кивает человек в форме.

Стас краснеет еще больше, но не встречает в глазах собеседника осуждения, не встречает даже того, что Стас видит, глядя в зеркало. Нет, на него смотрят с участием, почти с любовью, от этого хочется заплакать и еще долго жить, а не уйти в ничто через какую-то паршивую неделю. Теперь, когда каждая секунда бесценна, Стас может выбрать что угодно, и он выбирает нытье, потому что в его искалеченной мелкой душонке между сочувствием и любовью нет разницы, и между жалостью и сочувствием нет разницы, и что угодно сойдет за любовь, даже безразличное внимание. Может быть, если он будет жаловаться как можно искреннее, как можно красноречивее, он получит хромоногую фальшивую любовь. Ему сойдет и такая, чего уж тут выбирать.

– Я попал в эту камеру из-за мудацкого журналиста. Честное слово, это он привел меня сюда. Он должен быть сейчас здесь, на моем месте, господин надзиратель, он должен смотреть вам в глаза, не я.

…Он позвонил мне, попросил встречи. Ты просто выходишь из дома незадолго до комендантского часа, выходишь и не знаешь, что все изменится. Что ты никогда сюда не вернешься, потому что больше не будет этого «сюда». Это как нести на дне сумки ключи от дома, в который уже попала бомба, и дом взорвали, и какие теперь уже, к черту, ключи, но ты об этом ничего не знаешь.

Я встретился с ним, неуверенным в себе, нервным, поднимающим на меня глаза с ненавистью. Что я ему сделал?

«Я знаю ваш секрет. Я знаю ваш секрет, – говорил – не как победитель, почти с отчаяньем. – Я знаю ваш секрет, я все вижу, я все знаю». Он плел мне что-то про Аню. Что он может знать о ней? У нее появился поклонник? Как интересно. Как смешно и как горько. Горькая ирония и всегда это тошнотворное чувство бессилия, знаете, такая тошнота, от качки, когда привычный порядок вещей рушится и качаются столпы вселенной, такая тошнота – не до рвоты и не приступ гастрита, а только тревога, и бессилие, и страх. И он говорил мне: «Отпустите ее». Просил отпустить ее. Как будто я ее держу. Такой серьезный, такой простой и наивный, именно от таких простых мудаков и рушатся целые вселенные – от их незнания, и их глупости, и их желания всех спасать.

Я все вижу, я все знаю. Все смешнее и смешнее, смех рвался наружу, растягивал губы в улыбке, я сидел и лыбился, Господи Боже – спасать ее. Какая ирония. Чего он хотел добиться, какой реакции ждал? Я не хотел об этом думать. Если бы этот жалкий, нервный писака знал, как бы я хотел это прекратить.

Воздух в легких заканчивается, Стас выдыхает устало, как после бега, и ждет, когда в глазах собеседника появится сочувствие. Но, подавшись вперед, почти привстав на узкой койке, он видит там только интерес. Бесстрастный, не выносящий моральной оценки взгляд, но – интерес почти животный, за любовь может сойти и внимание, и Стас выдыхает с облегчением.

ИГОРЬ

– Я не знаю больше, что правильно, а что нет, – запустив пальцы в волосы, скажет Игорь.