Говори

Взрослый мужчина смотрит на библиотеку, дотрагивается пальцами до корешков книг так, будто он мальчик, будто мама потеряла их где-то в глубинах магазина, и это – непоправимая катастрофа, вся надежда на брата, на то, что он знает, как теперь им добраться до дома или где им ждать мать.

Игорю никогда не приходило в голову, что можно просто жить в этих книгах, проживать тысячу жизней, и все – не здесь. Ему не дано понять, что можно быть всем и никем одновременно, достаточно просто жить в своей голове, выходить иногда, совершать какие-то действия, но надолго не покидать ее границ.

Это похоже на предчувствие срыва, первого за его жизнь. Судорожный блеск глаз, подвижная мимика. Женя усмехается. Речь пойдет о Тане, конечно о Тане, не потому что она – то единственное общее что есть у них на земле, а потому что у Игоря нет больше ничего, брат да Таня. Брат никогда не говорит о себе. Так что остается она, самопровозглашенная героиня, освободительница узников, разрушительница тюрем, которые никто не охраняет.

И Игорь говорит. Тане нужна помощь с митингом. Нужно, чтобы были СМИ. Нужен прямой эфир. Нужна подпись Игоря, нужна его ответственность.

– …Это обязательно надо освятить в прессе. Пустить в эфир, понимаешь, – говорила Игорю Таня. – Ничего противозаконного, мы готовили этот перформанс почти год. А потом мы уедем, уедем насовсем. Весной, мы уедем отсюда весной. Нам помогут. Все уже почти готово. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, Игорь, ты ничего не мог сделать для этой женщины. Не помни, не помни, не помни, забудь. Выбей разрешение. Поговори с кем надо на работе. Игорь, слушай мой голос, слушай то, что я тебе говорю. По задумке перформанса, действо актеров должно заставить зрителей задуматься о чудовищности казни.

И снова он спросит обо всем у Жени. Но уголки Жениных губ неудержимо ползут вверх.

Женя скажет: новый круг боли – принимать решения самому. Новый круг быть без брата, совсем, скажет он.

Сегодня пошел снег, потому что его ждали. Парашютный десант, группа высадки «с дуба».

Игорь надоел ему. Разве Игорь забыл, что надо всегда поднимать ставки, чтобы игра оставалась интересной?

Не люблю я рабов, скажет Женя. О, ты тот еще раб, скажет Женя. Ты еще в тюрьму сядь, чтобы быть со мной рядом.

Я лежу у стены – представляешь – меня расстреляли. И я не смогу тебе позвонить. Как глупо!

Игорь, который не может быть один, потому что когда он один – он мертвый, то есть его совсем нет, – сделает то, что хочет Таня. Каждый хочет выжить, это закон.

* * *

В камере рыхлый мужчина на грани срыва просит закурить. Евгений достает из кармана початую пачку сигарет. Толстяк прикуривает, у него трясутся руки. Евгений смотрит куда-то поверх его головы и думает о своем.

– Это будет больно?

– Нет, это не будет больно.

– Это будет как наркоз?

– Да, это будет как наркоз.

– Но сами-то вы не пробовали!

– Я пробовал… – запинка. – Я пробовал вводить.

У толстяка начинается паника, а одышка переходит во влажные пугающие хрипы. Евгений наклоняется к нему и начинает говорить – внятно, безэмоционально, доходчиво.

– Послушайте, вам за пятьдесят. Средняя продолжительность жизни – шестьдесят лет, вы же знаете. Вы много курите, у вас одышка. Семьи нет, детей тоже. Перспектив карьерного роста нет. За что держаться? Что терять?

Не важно, что ты говоришь, важно, как ты это произносишь.

6

Героя делает героем его попытка противостоять действительности, и чаще всего герой обречен на крах.

* * *

Cтас – на коленях посреди одинаковых стен. И нет рядом Евгения, он, мучимый смутным предчувствием предчувствия, предоставил Стаса самому себе. Ненадолго, конечно, но этого хватило на то, чтобы научиться молитвам. И сейчас Стас не один, никто не может быть один – вот в чем суть, поэтому его, коленопреклоненного, ведет из-за стены невидимый голос. Истинный праведник равен фениксу, возродившемуся из пепла. А казнь – уже завтра. И Стас признается. Признается, что совсем не умеет рисовать, да что там – писать картины. Убил, да, убил, потому что не знал, как все это прекратить иначе.

Он говорит и говорит, и вдруг, сумев произнести вслух самое страшное, сказать словами то, чему названия не было и нет, в ответ слышит не прощение, но хохот.

Это хохочет человек за стеной, искренне, с наслаждением.

– Я сломал тебя, – говорит он. – О, все так легко ломаются. Тот, первый, сломался быстрее всего, так быстро он согласился на суицид.

Стас затыкает уши ладонями, но все равно слышит смех – шакалий, гиений.