Говорят «особо опасные»

Рабочие же часто навещали, заходили в гости. Помню, пришли двое и рассказали о лекции про декабристов, услышанной в деревенском клубе. «Когда-нибудь и про тебя так будут рассказывать» — они знали, что я была в политической ссылке.

Для моего мужа — Анатолия Марченко самым трудным в лагере было нарушение связи с семьей, отсугствие переписки, свиданий со мной и сыном. На физические лишения он никогда не жаловался. Самое страшное, однако, холод в карцере — практически пытка.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Я уже говорила об этом. 11 ноября 1971 года, за месяц до конца срока, меня помиловали. Интересно, однако, что в официальной справке об освобождении написано: «…освобождена из зала суда…» (Условие моего помилования — освобождение Горбаневской — было выполнено независимо.)

Марченко умер, не дождавшись освобождения. Еще в феврале 1986 года я написала письмо Михаилу Горбачеву, в котором обсуждала необходимость прекращения политических репрессий. Предлагала: пусть освобождение Марченко станет началом гуманного процесса. Никакого ответа не получила. Через некоторое время вновь отправила ему то же самое письмо, но с добавлением. Спрашивала: не возражает ли генсек против опубликования мною письма? В ноябре 1987 года получила устный ответ, конечно же, не от Горбачева. Меня пригласили в Октябрьский райком партии в Москве и заявили, как сказано было, по поручению ЦК КПСС: «Вы обращаетесь не по адресу, так как не являетесь членом компартии. Советуем обратиться в прокуратуру». — «Не вижу смысла», — ответила я. «Тогда просите помилования для мужа», — посоветовали в райкоме.

Через несколько дней я обратилась в Президиум Верховного Совета СССР с текстом: «Прошу помиловать моего мужа» — и всё. В ответе Президиума от 23 января 1987 года, т. е. спустя полтора месяца после смерти Анатолия, было сказано коротко: «Ваше ходатайство отклонено».

21 ноября 1986 года мне позвонили по телефону: «Предлагаем вам написать заявление от своего имени и от имени мужа с просьбой о выезде вашей семьи в Израиль. Поедете, естественно, куда захотите. Старший сын тоже может написать заявление, но отдельно от вашего». Я спросила: «Как здоровье моего мужа после четырехмесячной голодовки?» — «Его здоровье превосходное!» — ответил чекист. Я попросила специально узнать о состоянии здоровья Марченко. Ответ: «О голодовке ничего не знаю, но даже если узнаю, то ничего не скажу». Тогда я готова была написать заявление о выезде в любую минуту, но решила, что прежде должна увидеть Анатолия и узнать его мнение. Не видела его три года. Мне сказали: «Это невозможно» — и потребовали срочно написать заявление о выезде. Я отказалась это сделать, не посоветовавшись с мужем. Задумалась: а вдруг он против? Тогда мне предложили: «Напишите заявление в КГБ с просьбой предоставить свидание с мужем для обсуждения вопроса об эмиграции. Но мы ничего не гарантируем». Я написала заявление, но так, чтобы ни одна строчка не могла быть оторвана от другой — вырвана из контекста. Ответа на мое заявление не последовало.

Только в этот момент я почувствовала: что-то произошло. 5 декабря 1986 года получила внеочередное (сроки отправки писем из тюрьмы строго регламентировались) письмо от Толи, датированное 28 ноября. Даже не письмо, а короткую записку. Я поняла: голодовку он снял. Просил прислать продукты на медицинскую часть тюрьмы (посылки вообще запрещены). Страшно обрадовалась: казалось, самое ужасное позади. Подумала: если просит продукты и подписку на прессу, значит, наверное, эмигрировать не. хочет. Получила весточку и успокоилась. Приготовила ему посылку, собралась на почту, чтобы ее отправить, и вдруг — звонок в дверь. Телеграмма: «Марченко умер 8 декабря 1986 года». Я поняла, почему ходатайство о помиловании и на эмиграцию просили писать меня: предполагаю, что Марченко сам писать отказался.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?