Говорят «особо опасные»

Ответ:

Общая оценка времени, проведенного мною в заключении и ссылке, — положительная. Для меня это были контроль и проверка собственных сил. Убедилась, что способна перенести изоляцию, одиночество, тяжелую работу. Не для всех бывает так. Многие не выдерживали одиночества. Мне было легче: в ссылке поддерживали. Вряд ли могу сказать, что познала новые стороны жизни. Я и раньше тяжело работала и общалась с людьми из самых разных слоев общества. После ссылки познакомилась со многими правозащитниками. Уже не испытывала нужды потом в одиночку лично сильно активничать. Но когда представлялся случай высказаться индивидуально, я это делала. Но реже, чем до ссылки: родился второй ребенок, сын Марченко — Павел.

За последние 20 лет мои убеждения не оставались неизменными, но не в связи со ссылкой. Взгляды менялись постепенно и неоднонаправленно. Ужесточилась ситуация в стране: аресты, репрессии, преследования. И моя позиция из либеральной эволюционировала в более резкую. Смягчение в последнее время (хотя это еще большой вопрос), по крайней мере готовность властей к смягчению вызывает и смягчение моих позиций. На мои взгляды, конечно же, повлияли события личной жизни (19 обысков за время совместной жизни с Марченко), бытовые детали: запреты, препятствия. Резкую реакцию в первую очередь вызывали репрессии против друзей, политика в Афганистане. Я и

сейчас готова гласно и публично высказывать свое мнение. Каким-то образом буду участвовать в общественной жизни. Подала заявление с просьбой сообщить конкретно причину смерти мужа, но не получила ответа. Пыталась возбудить расследование о его избиении в лагере, но мне отказали: «Нарушений закона не установлено», несмотря на свидетельства очевидцев.

О том, что думает Марченко, я узнавала из его писем последнего года. До этого наша корреспонденция конфисковывалась. Писал он интересно, насыщенно. Делился впечатлениями о прочитанном, много шутил, ни на что не жаловался. Продолжал сохранять положение главы дома, благодаря его советам мне легче было решать семейные проблемы.

Взгляды его не изменялись, они оставались достаточно широкими и гибкими. Он был чуток к зачаткам перемен в стране, о которых узнавал из газет. Иногда просил меня даже купить номер журнала «Коммунист». Просил сохранять статьи, чтобы прочесть их после освобождения, которое, по-видимому, предполагал. Он всегда лучше других ориентировался в ситуации, и его голодовка была своевременной. (С 12 сентября до 28 ноября, т. е. до снятия голодовки, ему насильственно вводили питание.)

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: Мне хочется надеяться, что «гласность» и «перестройка» не пустые слова, что за ними последуют действительные изменения. Некоторые явления мою надежду подкрепляют, другие — заставляют глубоко сомневаться. Думаю, что мгновенного перехода от закрытого общества (где гласность не просто отсутствует, а преследуется) к открытому быть не может. Но мне кажется, что в этом направлении проделан значительный путь. Когда я говорю о гласности, то имею в виду не только опубликование запрещенных ранее книг (Булгакова, Платонова, Набокова, Гумилева, Трифонова, Рыбакова, Гранина и других), но главное — интереснейшие публицистические выступления Шмелева, Стреляного, Яковлева и других. Удивительно. За такие выступления еще вчера бросали в тюрьмы. Такие статьи не могли, к сожалению, появиться и в самиздате, столь серьезной информации у диссидентов не было, да и быть не могло.