Говорят «особо опасные»

В январе 1968 года проходил суд на Гинзбургом, Галансковым (впоследствии замученным и погибшим в лагерях), Дашковой, Добровольским. Литвинов (внук первого советского министра иностранных дел) и я написали обращение к мировой общественности в их защиту и открыто, на глазах у властей, передали его западным корреспондентам. Январь 1968 года: дата первых открытых контактов с западными журналистами. Так начиналось наше дело…

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ:

На арест шла сознательно, но одновременно и рассчитывала степень риска. Иногда складывались ситуации, когда арест казался весьма вероятным, но не останавливалась, шла дальше грани риска. Деятельность свою считала важнее нежелательных последствий. Перед выходом на демонстрацию на Красную площадь в 1968 году была уверена в том, что меня арестуют. Удивилась бы, если бы этого не произошло. Но власти не захотели меня удивлять. Тогда правительство не считалось с юридическими нормами. Больше того, предпринимались попытки искусственно приспособить законодательство к репрессиям. В 1966 году в Уголовный кодекс введена «брежневская» статья 190—1 (клевета на советский строй). Почему? Арестовали за литературную деятельность Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Суд не мог доказать их субъективный умысел — «подорвать и ослабить советскую власть». Вот тут-то и пригодилась бы 190 — 1, предусматривающая ответственность независимо от целей деятельности. (Статья 70 — «антисоветская пропаганда» — включает обязательно и цель подрыва.) Позже появилась «андроповская» статья 188 — 3, вводившая произвол и беззаконие в рамках закона: заключенных могли приговаривать к новым лагерным срокам в самом лагере — за «неповиновение требованиям администрации». Случаи подобных манипуляций с законами весьма наглядны. Приведу пример Анатолия Марченко (моего второго мужа, замученного в тюрьме). В 1968 году Анатолий Тихонович был арестован за книгу «Мои показания» (рассказывающую об ужасах лагерей), за письмо о предстоящей оккупации Чехословакии (написано за месяц до ввода советских войск), за выступления на лагерную тему. Но ему сказали, что судить за книгу не будут, и обвинили в нарушении паспортного режима. «Надеетесь стать героем? Не выйдет. Будете уголовником», — твердили ему. И вот после смерти Марченко в тюрьме, уже в «горбачевское» время, весной 1987 года в га-зете «Труд» опубликована статья, где мой муж обвинен вновь «посмертно» в драке, в измене Родине, в защите фашизма и «ряде других еще более тяжких преступлений». Нужно ли комментировать юридическую систему?

Я начала говорить о муже… Анатолий Марченко в большей степени заслуживает быть героем этого рассказа. И поэтому на правах близкого человека расскажу и его историю вместе со своей.

Анатолия арестовывали шесть раз. Аресты не были для него неожиданными, а всегда — неизбежной реальностью. Кроме первого ареста, когда он оказался в лагере в 18 лет. Его потрясло увиденное. Бесчеловечные условия подтолкнули к попытке перейти границу. Потом он начал писать.

Его судьба предопределялась характером, нестандартностью личности, в которой изначально был заложен нонконформизм. Вместе с тем он до конца жизни сохранял иллюзии. Хотел получить интересную специальность — бурового мастера — и получил. Если теоретически исключить существующий в стране режим, то он знал, как хотел жить: иметь свой дом, хозяйство, семью, читать книги. И каждый раз после очередного выхода из заключения он мечтал осуществить этот свой идеал.

В 1974 году Марченко отказался от советского гражданства и выступил с требованием права на эмиграцию по политическим мотивам. Отказ от гражданства был, скорее, уступкой желанию семьи, чем его собственной позицией. Нас пытались заставить выехать из страны. Мы решили: если так, то только как политические эмигранты. Я не могла подписать лицемерное прошение «о воссоединении семьи», чего требовали власти. Заявление Марченко было демонстративным, заведомым отказом выехать. Политической эмиграции в СССР нет. Я это знала, и минутная слабость сменилась твердым внутренним чувством; не могу не быть похороненной в России. Иначе зазвучали для меня слова Пушкина: «…но все же к ближнему пределу…» Я не хотела уезжать, как не хотел уезжать и муж.