Грани «несчастного сознания»

Здание хроники монтируется из панорамных обзоров, сделанных как бы с высоты птичьего полета над зачумленным городом, когда отдельные лица неразличимы, когда ко всем ним подходит безымянное – «наши сограждане». Каждый из обзорных кусков обрисовывает положение дел в зависимости от смены времен года и кривой распространения эпидемии; движение рассказа не знает резких рывков или замедлений, оно повинуется неторопливо-размеренной тяжелой поступи чумы. Хронологии в ее элементарной линейности вполне достаточно, чтобы дать книге и каркас и внешнюю рамку. На стыках обзоры прочно скреплены между собой эпизодами, рассказывающими о поступках и беседах знакомых доктора Риё, частично его помощников. Вся повествовательная конструкция предельно упрощена, стройна и почти пренебрегает дополнительными опорами из арсенала обычной романической техники. Ее внутреннее пространство холодно, лишено уюта – всех тех радующих глаз, будящих душевный отклик, издавна памятных вещей, с которыми мы так свыклись. Рискуя не утолить нашей жажды читателей, уже настроившихся, как всегда, распутывать клубок перипетий и проникать в тайник сердец, Камю предлагает нам вместо обжитого жилища голый каземат, где мы заперты вместе с обитателями Орана от мала до велика. Заперты лицом к лицу со смертельной опасностью. Тут все без исключения жертвы: вредоносная бацилла настигает без разбора преступников и праведников, детей и стариков, хилых духом и мужественных. Летописец ведет нас за пределы трагедии одного или нескольких, приобщая к катастрофической участи всех и каждого. Коллизия книги всеохватывающа: речь идет не о столкновении личности с непосредственным ее окружением, даже не о противоборстве правых и неправых, но о суровой встрече с безликим и вездесущим бичом человечества – чумой. Душевные оттенки попавших на это свидание не так уж важны, гораздо важнее всеохватывающий общий знаменатель – как ведут себя в «пограничной ситуации», перед угрозой гибели. И потому писательские инструменты, предназначенные в первую очередь для освоения житейски-личностного пласта, – бытописание и психологический анализ – пускаются в ход с крайней сдержанностью.

Глубже, хотя и не впрямую, захватывается пласт исторический. Гроза древних и средневековых городов, чума в наш просвещенный гигиенический XX век вроде бы давно изжита. Тем не менее хроника датирована не без точности – 194… год. Скользнув поначалу по цифре глазами (мало ли для чего понадобился писателю анахронизм), погружаемся в неторопливые записи. Переложение клинических отчетов, отчетов статистических, отчетов о санитарных мероприятиях, о настроениях населения, городских происшествиях, об организации медицинских дружин. Цифровые выкладки, диагнозы, описание неожиданных симптомов болезни и того, как она протекает, листки из дневников какого-то чужестранца. Ни стенаний, ни проклятий – деловитый дотошный рассказ с подробностями о маловероятном, неправдоподобном случае из медицинской практики недавнего прошлого. Но вот, словно ненароком, обронено: «в мире чума так же часта, как и война… несомненно, война слишком нелепа, но это не мешает ей возникать вновь и вновь» (I, 1244). Фраза настораживает, заставляет припомнить показавшуюся было случайной дату – 194… год. В ту пору слово «чума» было у всех на устах, только не в прямом, а переносном значении – «коричневая чума». Ассоциация запала в память. Она слишком тревожна, навязчиво стучит в мозгу.