Грани пустоты

«Галактика» может взорваться. Ворс бы не хотел, чтобы Николай погиб так глупо. Погиб в ожидании невозможного.

Он больше не может! Он должен жить.

Нет, он не слышит шагов. Это галлюцинации. Никто не успеет добежать.

Слишком рискованно. Нельзя ждать.

– Семнадцать.

И он дернул рычаг. Дверь закрылась, челнок отсоединился от корабля.

Николая приподняло в кресле, искусственная гравитация корабля больше не действовала. В маленьком иллюминаторе мелькнуло Солнце. Первый раз, второй, третий.

А потом корабль, отсчета которого он уже не слышал. И запыхавшееся лицо Ворса в другом крохотном иллюминаторе на люке, откуда только что отсоединился последний челнок.

Взрыв отбросил челнок и разнес огромную, непотопляемую «Галактику» на осколки.

Корабль исчез. Николай решил, что слезы затуманили взор и он больше никогда не сможет видеть, не сможет остановиться, простить себя. И не сможет жить дальше. Всего семнадцать секунд разделили жизнь на «до» и «после». Секунды, которые он не смог вытерпеть, убили Ворса… Секунды и его трусливая рука.

Память вернулась рывком. В этот раз ноги подвели, и он рухнул на пол маленького домика в засыпанном снегом лесу. Напротив стояла Марта и бесстрастно смотрела прямо в его глаза.

– Нет, – отчаянно прошептал Николай. – Нет…

– И больше не смей даже думать о ценности жизни твоих созданий. Самообман – это противно.

– Я не мог… Он не успел…

– Ты знал, что он успеет. Ты слышал шаги, но не рискнул. Потому что своя жизнь гораздо дороже, правда, Николай?

Она развернулась и ушла, так и оставив его на полу.

И не приходила целую неделю, позволив ему полностью утонуть.

VII.

С вершины небоскреба оторвался новый кусок. Он размозжил и без того дряхлый асфальт, доживавший свои последние дни. В мертвой тишине так редко просыпались звуки, что город подхватил этот треск и долго носил эхом по пустым улицам.

Оранжевые небеса отбрасывали мрачные тени на разрушающийся город и будто негодовали, что кто-то посмел потревожить вековой покой. Они смиренно готовились раствориться в небытии.

И некому было заметить, как скромный ярко-салатовый росток показал свою головку из-под расколотого асфальта… Он был крохотным и слабым, как первое дуновение перед надвигающейся бурей.

Предвестник перемен выжимал из почти мертвой земли все соки и упрямо стремился наружу. К пустому городу и потрескавшимся небоскребам.

Чудовище

* * *

«Что будет, если я завтра умру? Если обратный отсчет почти закончен? И я смогу прикинуть, сколько вздохов мне осталось.

Боюсь засыпать. Я малодушно мечтаю только об одном – уехать из этой глуши. Будто это сможет изменить мой рок, переломить судьбу.

Но я потушу свечу, закрою глаза и подумаю. Что будет, если я завтра столкнусь со смертью? Почувствую ледяной душок за спиной?

Я побегу. Бессмысленность этого действия уже не тронет мой разум. Потому что я смогу только бежать. Отчаянно рваться прочь – я честен с собой. Любой на моем месте поступит именно так.

Всемилостивый Господь, за что мне это?!

Раз, два, три…

Игра закончится, когда он постучит десять раз».

Мужчина в строгом сером сюртуке захлопнул потрепанную записную книжку и вгляделся в мрачные тучи за окном кеба. Дорогу порядком размыло, и нескончаемая тряска клонила в сон. Проклятый счет не выходил из головы – он повторялся еще дважды, а потом записи обрывались. И теперь колеса кареты в голове продолжали отбивать «раз, два, три, раз, два, три».

К чему был этот счет? Джон сходил с ума, когда писал это? Абсурд.

Джон был довольно строгим, принципиальным следователем. Он не хватал звезд с небес, но свою работу знал и уж точно не впадал в подобные крайности, не позволял эмоциям и глупым предрассудкам затмить разум.

Страх? Нет, представить Джона трясущимся в кровати перед сном, будто несмышленый ребенок, – невозможно.

Но почерк был его, несомненно.

Скорее кто-то заставил его написать эту чушь. Быть может, последние записи сделаны одним днем. Вернее, вечером. С дулом у виска?

Джон не мог просто сбежать, испугаться, бросить расследование. И если его остывшее тело теперь прячется в недрах этого особняка, он обязательно его найдет.

Тем временем кеб подъехал к огромной трехэтажной усадьбе. Серый камень, которым был отделан фасад, резонировал с пасмурным небом и навевал тоску. Парк у парадного входа тоже не казался зеленым в эту погоду, будто вода смыла с листьев всю краску.