Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Еще какое-то время Елизавета Федоровна пыталась вытерпеть, чтобы не разрыдаться, кусала губы до крови, сжатые кулаки ее онемели, а побелевшие на сгибах костяшки превратились в соляные головы. Но после того, как она услышала глухое «ступай с Богом, раба Божья», она не сдержалась и в полном отчаянии выбежала из этой закопченной, пропахшей нечистотами конуры, которую ошибочно приняла за келью подвижника, который видит будущее. По крайней мере ей так рекомендовали этого старика, уже много лет жившего в землянке на Соловецком острове.

Прикрыв лицо платком, чтобы Феликс не видел ее слез, Елизавета Федоровна быстро прошла по петляющей между кривых низкорослых деревьев тропинке и вскоре оказалась у лодки, напоминавшей благоухающий цветник.

Замерла тут, потому что подумала, что за все только что перенесенные ею страдания она попала в рай. По крайне мере, именно таким она видела Эдем на полотнах Яна Брейгеля Старшего.

Великая княгиня Елизавета Федоровна.

Около 1909

Григорий Ефимович Распутин.

1913

Глава 4

На Пряжку, на зады амбаров бывшего Сального буяна, приходили в установленное время и терпеливо ждали, пока полусонный человек в брезентовом фартуке не вынесет два ведра с требухой и не опрокинет их в жестяной желоб, который пролегал вдоль кирпичной стены колбасной фабрики к реке.

Время тянулось мучительно медленно. Некоторые от нетерпения и голода начинали подвывать. Царапали когтями ледяную корку на бруствере, которым была обнесена деревянная рампа, куда как на сцену и выходил человек в фартуке.

Первыми, заслышав лязг стальной задвижки, вздрагивали собаки охотничьих пород, устремляли взгляд на двухстворчатую дверь, выкрашенную в синий цвет, напрягались, и их напряжение передавалось всем остальным. Нарастало, множилось, разбухало. Все, что свершалось после этого, происходило в каком-то диком полусне – ведра с грохотом бились о мятый желоб, выпуская из себя внутренности, и тут же все срывались со своих мест, бросались делить добычу, поднимая визг и лай, разумеется, завязывая драки и грызню.

Человек меж тем зевал, вытирал ладони о фартук, крестил рот и закуривал, лениво наблюдая за тем, как сбежавшиеся со всей округи бездомные собаки – матерые и молодые, породистые и дворняги, перемазавшись в крови, урвав куски потрохов или то, что от них осталось, как угорелые носились по двору, пытаясь спастись от преследования, сбивались в стаи, образовывали кучу-малу, которая с воем каталась по земле.

Довольно быстро, впрочем, находил это зрелище утомительным и однообразным, а посему, докурив, брал пустые ведра и, не оглядываясь, уходил. Знал, что через несколько дней, когда он опять выйдет сюда, чтобы выбросить требуху, эта сцена повторится снова.

После того как все заканчивалось, собаки разбредались по своим углам. Кто мчался на Обводный, кто пропадал во дворах на Лиговке, а кто убегал на Мойку.

Большая лохматая, добродушного вида псина, одно ухо которой было порвано, видимо, в драке, обитала в котельной при Максимилиановской лечебнице. Другое дело, что когда возвращалась поздно, то ворота тут уже были закрыты и приходилось ночевать на улице, где придется.

Так вышло и на этот раз, когда после Сального буяна долго бродила по городу, потому что еще знала места на Сенной и рядом с Николаевским вокзалом, где можно было столоваться без риска подвергнуться нападению со стороны сородичей или быть избитой пьяными прохожими или ямщиками.

Постояла какое-то время перед запертыми воротами на пронизывающем ветру, безуспешно пытаясь уловить знакомые, теплые запахи больничной столовой, и пошла в сторону полосатой караульной будки, которую приглядела еще в начале зимы и в которой уже ночевала несколько раз, пользуясь добротой ее хозяина – человека, как казалось собаке, похожего на эту самую полосатую будку, перечеркнутого, переполосованного портупеей, башлыком и ярким револьверным шнуром.

Войти внутрь сразу не решилась.

Села рядом на снег, зевнула и стала принюхиваться к местному духу, что хоть и был разорван на части и разогнан по околотку сквозняком, метавшимся как безумный между домами, все-таки оставался различим и потому покалывал ноздри то терпким дыханием табака, то запахами сыромятной кожи и ружейного масла, то вдруг накрывал тяжелым букетом отсыревшей шерстяной ткани. Дух слабо переливался под порывами ветра, но при этом оставался на месте, был неподвижен, из чего собака сделала вывод, что в будке никого нет.

Осмотрелась по сторонам, не поворачивая головы при этом, но лишь навострив уши, облизнулась, поднялась с земли, сделала несколько нерешительных осторожных шагов к деревянному сооружению и заглянула в него.

Нет, она не ошиблась, внутри было пусто. Не долго думая, тут же и заполнила собой пространство, свернулась на полу клубком, спрятав морду в лапы и хвост.