Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Поднялись в вагон.

Но это был совсем другой вагон, не тот, в котором Сережа Сухотин вместе с мачехой и ее отцом ехали в Москву зимой 1908 года.

Страница французской ежедневной газеты Excelsior со статьей об убийстве Распутина.

Париж. 1917

Страница французской ежедневной газеты Le Petit Parisien со статьей об убийстве Распутина.

Париж. 1917

Тогда был вагон третьего класса, переполненный крестьянами, батрачками в перелицованных кацавейках, замотанных платками поверх, да рабочими в замасленных бушлатах. Лев Николаевич сидел у окна и мрачно смотрел то ли на несущийся мимо него за стеклом пейзаж, то ли на отраженных в этом же стекле своих попутчиков, кто-то из которых спал, закрыв лицо шапкой или своими заскорузлыми, как корни деревьев, ладонями, кто-то, подперев голову руками, в отупении смотрел перед собой в одну точку, а кто-то негромко переговаривался с соседом.

Сергей Михайлович, кажется, на всю жизнь запомнил Толстого, сидевшего в этом вонючем, пропахшем махоркой, углем и потом вагоне, насквозь – от тамбура до тамбура – продуваемом жгучим сквозняком, с ужасом осознавал, что граф ничем не выделялся из этой разношерстной массы, был таким же бесприютным пассажиром, как эти мужики и бабы. Все они ехали по каким-то своим, только им ведомым делам в поисках пропитания или заработка, скрывались от кого-то или бежали от самих себя. А Лев Николаевич, напоминавший старую, смертельно уставшую, нахохлившуюся птицу, мимо которой эти люди проходили с полным безразличием, не обращая на нее никакого внимания, остро ощущал, что хоть он теперь и едет вместе с ними в одном вагоне, но они бесконечно далеки друг от друга, словно бы обитают на разных планетах. Находил всю полноту собственной жизни совершенно не способной вместить в себя того, говоря языком завсегдатаев салона Анны Павловны Шерер, mode de vie (образа жизни), который вел каждый из этих мужиков, никогда не задумываясь при этом над тем, как он живет и зачем. Это была своего рода отчаянная безбытность и одновременно совершенно искреннее, детское упование на то, что все совершается по воле Божией, а всякое своеволие греховно и дерзостно.

Сережа наблюдал за тем, как Татьяна Львовна пыталась послужить своему отцу, беспокоилась о его самочувствии и настроении, но всякий раз на вопросы дочери Лев Николаевич отвечал односложно и раздраженно, было видно, что ему претит чрезмерное внимание к собственной персоне. Казалось, что он стесняется своих случайных попутчиков, вернее, того, что они подумают о нем, поймут в конце концов, что он им не ровня, что просто ради забавы, или из жалости к ним, едет в этом убогом, прокуренном и грязном вагоне.

Когда же наконец приехали в Москву, и все стали выходить из поезда, то, проходя мимо скамейки, на которой сидел Толстой, начали кланяться ему и прощаться с ним, при толкались несуразно, ломали шапки, покашливали для солидности, пятились, наступая на пятки одних и носки других. Сереже в эту минуту стало до слез жалко отца мачехи, который во всем этом сумбуре сжался от стыда и одновременно от злобы на самого себя. Ведь не мог же он не понимать в конце концов, что этим все и должно было кончиться.

Когда же вагон опустел окончательно, Толстой тяжело встал со своего места и, заложив руки за спину, мрачно побрел к выходу, где его уже ожидали встречающие.

Он был как Иона во чреве кита, а еще его укачало и потому тошнило.

Санитарный вагон, входивший в состав головного железнодорожного отряда Красного Креста Владимира Митрофановича Пуришкевича, выглядел совсем по-другому.

Господа Сухотин и Лазоверт вошли в просторное купе, более напоминавшее кабинет, к которому примыкали спальня и туалетная комната.

Бронзовые электрические светильники выхватывали тут из полумрака диван, занимавший всю торцевую стену, декорированную полосатыми штофными обоями, письменный стол в междуоконном пространстве, ширму Шинуазри, что загораживала проход в спальню, и чугунную, в форме китайского самовара, печь, которая утробно гудела.

В купе было жарко натоплено.

Станислав Сергеевич помог поручику стащить с него шубу и при помощи складного ножа принялся отрывать от нее воротник. Это оказалось непростой задачей. Лазоверт громко сопел, ругался вполголоса, яростно вонзал лезвие в мастерски сработанные скорняком швы, и когда наконец дело было сделано, то распахнул топку и запихнул туда свою добычу. Белые хлопья густого вонючего дыма почти тотчас же полезли из печного поддува, и резкий запах паленой шерсти заполнил купе.

Сергей Михайлович подумал, что именно так бесформенно, беспросветно, прогоркло и выглядит дух шубы Распутина, которая теперь валялась у него под ногами, разметав рукава в разные стороны и вывернув полы, совершенно напоминая при этом обезглавленного человека.