Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

В наступившей темноте сразу стало тихо, и собака подумала, будто спит с открытыми глазами, потому как окружила ее ровно такая же темнота, какая наступала и в том случае, если она глаза закрывала, и ей снился при этом один и тот же сон про то, как она бежит по огромной пустой улице, в конце которой возвышается огромный шпиль, упирающийся в небо.

Собака бежит и видит, как по небу медленно плывут существа без лап, ушей и шерсти, но у них есть хвосты, которыми они виляют, чтобы двигаться вперед. Собака улыбается, ведь она не чувствует никакой опасности от этих существ, она уже видела их раньше лежащими на берегу большой воды, в которой они еще несколько мгновений назад плескались.

Над огромной пустой улицей звучат раскаты грома, и неспешно плывущие по небу существа превращаются в грозовые облака, из которых начинает идти дождь.

Собака высовывает язык и пьет воду, льющуюся на нее с неба. Делает это с удовольствием, ведь она и улыбается, и утоляет жажду одновременно.

Раскаты грома сотрясают воздух над самой ее головой, и собака прижимает уши. Но это не чувство страха, скорее изумления, что неизвестно откуда взявшийся звук подобрался к ней так близко, и она уже чувствует его своей спиной, будто бы кто-то сверху толкает ее ногой.

И снова раскат.

И снова толчок.

Собака выглянула из-под лап – сверху вниз на нее смотрел человек, напоминавший будку, в которой она сейчас лежала.

Человек начинал свирепо размахивать руками, открывал рот, издавая громкие звуки, пихал ее ногой, обутой в сапог. Он высился до неба, из которого на собаку продолжал лить дождь и по которому проплывали облака, похожие на существа без лап, ушей и шерсти. Человек-будка негодовал, но настоящей угрозы от него почему-то не исходило. Собаке даже казалось, что он боится ее больше, чем она его.

Нет, не показалось! Совсем не показалось! Она была в этом уверена, а потому только и вильнула хвостом в ответ, зевнула, в желудке у нее при этом заурчало, опустила морду на лапы и закрыла глаза.

С места она так и не сдвинулась.

* * *

На подъезде к Варшавскому вокзалу поручик Сухотин пришел в себя. Его обдало ледяным воздухом, и он инстинктивно завернулся в шубу. Поднятый воротник навис над ним подворотней, по которой он только что убегал от расхристанного, полураздетого бородатого мужика, что гнался за ним несколько кварталов с самой Мойки, видимо, учинил побег из Николаевской больницы для душевнобольных людей.

– Извольте ответить, ваше благородие, – кричал мужик, размахивая то ли кинжалом, то ли иерейским подсвечником, – какая вода святее, Крещенская или Богоявленская?!

Сергей Михайлович ускорял шаги, старался не оглядываться, переходил на бег, но преследователь не отставал, и казалось, что хриплый, скрипучий голос его все более и более приближался, вырастал за спиной.

Плакат к фильму «Святой черт».

Москва. 1917

– Не узнаете меня, ваше благородие? – не унимался мужик, чье горячее смрадное дыхание заполняло подворотню. – Григорий я, шубейку вы у меня подтибрили, и вот теперь, изволите видеть, мерзну вельми, а зимы-то нынче студеные.

– Ты меня, братец, с кем-то перепутал, – цедил сквозь губы Сухотин, – поди прочь.

– Никак не можно перепутать, ваше благородие, как же мне шубейку-то свою и не признать. Украли, ох украли, и Бог тому свидетель, а ведь сказано – не укради! – на этих словах мужик настигал свою жертву, хватал ее за воротник и валил на землю. Теперь Сергей Михайлович наверняка знал, что в правой руке безумца зажат кинжал, он видел его, и это был не подсвечник, не дикирий или трикирий никакой, а именно кинжал, который взмывал в воздух и, описав дугу, падал вниз, начиная кромсать шубу.

Первым в темноту проходного двора отлетал изуродованный воротник…

Сухотин опустил воротник шубы, и видение сразу исчезло.

Съехав с моста через Обводный, автомобиль устремился к железнодорожным путям, забитым санитарными эшелонами. Миновал привокзальные ворота, угольную биржу, подсвеченную газокалильными лампами вереницу пакгаузов в готическом стиле и остановился рядом с паровозным депо, внутри которого горел свет, отчего оно напоминало огромный затертый льдами дредноут, из недр которого доносился шум работающих механизмов.

Дмитрий Павлович предпочел остаться в машине, и к вагону головного отряда Красного креста, стоявшего на третьем пути, Сергей Михайлович и Станислав Лазоверт отправились пешком.

Шли в голубоватой полутьме узкого ущелья, образованного бесконечными железнодорожными составами.

Тут терпко пахло углем и креозотом.

Ветер меж тем стих совершенно, и пошел мелкий, искрящийся в свете далеких локомотивных огней снег.

Пришлось долго обходить только что пришедший с фронта эшелон, стоявший на втором пути, и когда наконец добрались до санитарного вагона, то гул станков, что работали в ремонтных мастерских депо, стих окончательно.

Перед приступкой тамбура в свете керосиновой лампы уныло топтался часовой.

При виде Сухотина и Лазоверта он настороженно вздрогнул и поправил висевшую на плече винтовку, однако, опознав Станислава Сергеевича, молодцевато вытянулся и отдал честь.