Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Неловко орудуя кочергой, Лазоверт проталкивал воротник в самое горнило, торопился, зверел, видя, как печь захлебывается в дыму, выплевывая из себя наружу оранжевые сполохи-стрелы пламени, как бы метя ими в него, норовя обжечь или даже убить.

«Вот ведь как, не сдается дух Григория Ефимовича», – усмехнулся про себя Сухотин.

– Что же вы стоите, Сергей Михайлович! – голос Лазоверта показался раздраженным. – Режьте ей рукава! – и протянул Сухотину свой складной нож.

А тут шуба почему-то не сопротивлялась (выдохлась? изнемогла?), и потому швы расходились быстро, а те узлы, которые не брало лезвие, перегрызал зубами.

Печь-самовар вновь поперхнулась дымом, превратившись в огромное кадило, которое и не разглядеть в клубах ладана.

Лазоверт закашлялся, подошел к окну и открыл его. Холодный воздух вместе с отдаленными паровозными гудками и перекличкой путевых обходчиков сразу ворвался в купе, будто ждал снаружи. Шторы задвигались на сквозняке, затрепетали, и Сухотину показалось, что состав бесшумно тронулся с места, что медленно поплыл вдоль бесконечной шеренги только что прибывших с фронта санитарных эшелонов, из которых доносились то стоны, то истошные крики, то громкие голоса отдающих приказания офицеров. При этом стук колес, свистки локомотива были почему-то неразличимы, разве что пол покачивался под ногами, да позвякивали развешенные на стенах бронзовые светильники, и мигал свет…

Снег усилился.

Дмитрий Павлович сидел за рулем автомобиля и наблюдал за тем, как железнодорожные пути, эшелоны, крыши пакгаузов и мастерских постепенно укрывало тяжелой комкастой ватой, которую утром, чертыхаясь, будут разгребать дворники, проделывать в ней ходы, напоминающие траншеи на передовой линии обороны.

Всякий раз, оказываясь в подобной метели, он вспоминал ту ночь, проведенную в биллиардной комнате с видом на Невский, когда решил покончить с собой.

Тогда за окном тоже бушевал снегопад.

Решился на этот шаг, находясь в полном отчаянии, потому как ощутил свое одиночество столь остро, что заболело сердце и перехватило дыхание. Будущее свое в ту минуту разглядел каким-то тусклым, словно бы вынутым из детства, которое давно миновало, и его уже было никогда не вернуть. Будущее в прошлом – от попытки осмыслить этот парадокс становилось не по себе. Выходило, что будущее есть выдумка, фантазия, к повседневной жизни не имеющая никакого отношения, и тебе нет в нем места.

Теперь Дмитрий Павлович уже не мог вспомнить, где он тогда раздобыл лекарства – просто высыпал на ладонь из склянок их содержимое и глотал, не запивая, думал, что так все закончится быстрее. Однако вместо обморока наступала отрыжка, а за ней приходил панический ужас, что самоубийство может не состояться, и тогда всю оставшуюся жизнь придется презирать себя за свою слабость и глупость, ловить на себе косые взгляды, слышать комментарии типа «мог бы воспользоваться револьвером, тогда бы уж наверняка».

Совершал какие-то беспомощные движения по комнате и вдруг начинал видеть себя со стороны, как он падает на пол и бьется в конвульсиях, как цепляется за углы ковра и пытается ползти к двери. Но при всем этом наблюдал за собой безо всякой жалости, пребывал в полном равнодушии, как будто бы это был и не он вовсе. Потом наконец окончательно лишался сил, они словно излетали из его тела, и терял сознание, а когда открывал глаза, то видел перед собой испуганное, обезображенное гримасой страха лицо Феликса Юсупова, будто бы он смотрел на труп, который вдруг ожил.

«Vivo! Живой!» – хотелось кричать Дмитрию Павловичу, но его накрывала волна стыда, потому что все пошло прахом, и его попытка навсегда скрыть свою слабость обернулась прижизненной ее демонстрацией.

Князь Феликс Юсупов при параде.

Фотооткрытка. 1910-е

Великий князь Дмитрий Павлович.

1914

Феликс сидел рядом с ним на полу, раскачивался из стороны в сторону и, схватившись руками за голову, повторял как заведенный: «Зачем, зачем ты это сделал?»

Дмитрий впервые видел Юсупова таким, и ему становилось жалко его, не себя – несчастного, растерзанного, полуживого, а его – Феликса хотелось прижать к себе сильно, пожалеть, но у него не было на это сил.

А сейчас Дмитрий видел, как из снежной привокзальной мглы выходили две фигуры, у одной из которых не было рук и головы, и направлялись к автомобилю.

И это уже после того, как переехали Обводный и двинулись в сторону Гороховой, выяснилось, что сжечь удалось только воротник и рукава шубы Григория Ефимовича, а остальное не влезло в печь, и Сухотину пришлось вновь напялить ее на себя, отчего ему снова сделалось нехорошо, потому как, по его словам, озверевший дух шубы Распутина якобы накинулся на него с новыми силами и страшно надругался над ним.

Сначала Сергей Михайлович метался и стонал, но вскоре задремал на зад-нем сиденье и до дома № 64 по Гороховой улице доехали в полном молчании.

Остановились у ворот.