Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Поступить именно так попросил Феликс в том случае, если шубу не удастся уничтожить. Он долго объяснял, что подобным образом они создадут видимость, будто Распутин вернулся домой и пропал уже после того, как уехал автомобиль.

Дмитрий Павлович слушал его и ему казалось, что бедный Феликс начитался книг о Шерлоке Холмсе и Нате Пинкертоне и теперь бредит… несчастный.

…с трудом добудились поручика Сухотина.

…высадили его из машины.

…доехали до ближайшей подворотни и стали ждать.

…как Юсупов просил, так и сделали.

С трудом разбирая дорогу, Сергей Михайлович вошел во двор. Огляделся по сторонам, – свет в дворницкой не горел. Открыл дверь лестницы черного хода и вошел в предбанник, откуда ступени круто уходили вверх.

Прежде чем сесть на одну из них, его по-прежнему клонило в сон, он снял с себя шубу, точнее, то, что от нее осталось после неудачной попытки ее сожжения, и прислонил к перилам рядом с собой.

Морфий все еще продолжал действовать.

Закрыл глаза, как ему показалось всего лишь на мгновение, но когда открыл их, то шубы Григория Ефимовича рядом с собой не обнаружил. Не понимая, что происходит, вскочил, огляделся по сторонам и, к ужасу своему, увидел, как она, коряво перебирая полами, путаясь в них, повисая на перилах, взбирается по лестнице вверх.

Сонливость тут же слетела, и Сухотин бросился догонять ее, явственно слыша при этом хриплый смех духа шубы Распутина. Он смеялся, потому что угнаться за ним было совсем непросто.

Настигнуть беглеца удалось только на третьем этаже ровно перед дверью в квартиру Григория Ефимовича. Сергей Михайлович повалил шубу на кафельный пол лестничной площадки, скрутил ее и, придавив своим телом, стал душить там, где еще недавно был воротник. Она почти не сопротивлялась и после довольно короткой и вялой агонии испустила дух.

Нет, Сухотин никогда не бывал здесь раньше, но почему-то находил это место знакомым, он ощущал привычные запахи и узнавал шорохи, он видел перед собой дверь, выкрашенную масляной краской, и прикасался к медному кольцу звонка, торчавшему из стены. Не решался, впрочем, его дернуть, потому что знал наверняка, что изошедший дух скрылся именно за этой дверью, и она теперь для него запечатана семью печатями.

Всегда боялся этих печатей, о которых ему еще в детстве рассказывал Лев Николаевич.

Наклонившись к самому его лицу, говорил с хитринкой, будто сам не до конца верил в то, о чем говорил:

– Вот смотри – первая печать в виде всадника с луком на белом коне, вторая печать в виде всадника с мечом на рыжем коне, третья печать в виде всадника на вороном коне с весами, четвертая печать есть всадник на бледном коне, и имя ему «смерть», пятая печать – это души убиенных за слово Божие, шестая печать явлена в виде страшного землетрясения и седьмая печать есть великое безмолвие.

Вот и сейчас, стоя на лестничной площадке черного хода, Сергей Михайлович чувствовал прикосновение к щекам и подбородку сухой, пахнущей мылом "Брокара" бороды Толстого. Всегда недоумевал, откуда он все ведает про эти печати, во всех подробностях, как будто сам ставил их. И это уже потом, когда вырос, узнал, что были они поставлены очень давно, задолго до него, а Лев Николаевич просто прочитал о них, но мог рассуждать о прочитанных пророчествах столь откровенно, что казалось, будто он и есть тот самый Иоанн, которого было принято называть Богословом. Вот только верил он во все это?

Сухотин поднял с пола мертвую шубу, которая уже не представляла для него никакой опасности, накинул ее на себя и стал спускаться вниз.

Когда он дошел до первого этажа и был готов открыть дверь на улицу, как услышал сверху вихляющий, жалобный детский голосок: «Христом Богом прошу тебя, Сереженька, верни мою шубейку, ведь мне без нее нынче так холодно!»

Сергей Михайлович усмехнулся: «Откуда тут быть ребенку, почудилось-почудилось конечно», – распахнул дверь и, минуя дворницкую, побежал к машине, которая дожидалась его в ближайшей подворотне по направлению к Мойке.

* * *

Собаке не спалось.

Ей хотелось выть от неясной тоски.

В такие минуты она предпочитала не доверять себе, потому как начинала бояться саму себя, ведь тосковала она не от голода и боли в конечностях, а от неведомого, без остатка заполняющего ее ужаса, пришедшего неизвестно откуда.

Собака выходила из будки, пытаясь уловить хоть какие-нибудь запахи ночи, однако идущий снег полностью прибил их к земле, перемешал, и разобраться в этом месиве городских миазмов не было никакой возможности.