Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

У кого смешней получится?

Александровский дворец, Царское село.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1912–1913

Великая княжна Мария Николаевна, великая княжна Ольга Николаевна, великая княгиня Ольга Александровна и великая княжна Анастасия Николаевна в Александровском дворце.

1913

Сначала неуверенно, а потом все смелей и решительней к ним присоединилась и Александра Федоровна. Вся перепачкалась, конечно, но видеть своего мальчика смеющимся и совершенно здоровым было для нее наивысшим счастьем, кроме которого ничего в мире не существовало. Да, она не могла знать, как долго продлится это веселье, что последует за ним, но именно сейчас наступало то торжественное безвременье, когда ни о чем не надо было думать и ни о чем печалиться, ничего не надо было бояться и можно было думать только о будущем, в котором любовь побеждает вражду, а жизнь – смерть.

Григорий Ефимович меж тем вдруг загукал, застрясся, глаза его закатились, и он, потеряв сознание, упал на пол, оттопырив подбородок при этом и скрючив пальцы на руках, будто бы он в кого-то вцепился мертвой хваткой.

А лечебная грязь медленно выползала из ванны, густела, напоминая полозов, подвешенных в коптильне, и затвердевала. Матвей Тимофеевич же стоял под дверью в процедурную и прислушивался к доносившимся из-за нее звукам – бормотанию, крикам, смеху – и не решался постучать, чтобы осведомиться, все ли в порядке и не угодного ли чего.

После этого случая грязелечение Алексея пошло лучше, хотя отвращения к процедуре он не утратил. Только и оставалось ему вспоминать, как они с маменькой и старцем Григорием безобразничали, разбрасывая по комнате целебный сапропель, который пузырился, но уже почему-то не издавал прежнего зловония. «Может быть, потому что Григорий Ефимович перекрестил его? – вопрошал мальчик сам себя. – Или потому что молился перед ним как перед мощами святого угодника Божия, о чем рассказывала мать?»

Нет, не знал, что тут и подумать, как ответить на эти вопросы.

С тех пор забирался в чугунную ванну с трепетом и наверняка знал, что даже если отеки в локтях и коленях не пройдут, и страдания продолжатся, то тогда наверняка он будет похож на изможденных аскетов-пустынников Древней Церкви, чья кожа имела черный цвет, потому что была полностью выжжена солнцем.

В ночь с 16 на 17 декабря 1916 года Алеша почти не спал.

Его нервозность передалась матери, и она приказала во всех помещениях дворца включить свет. Это, впрочем, не принесло успокоения, но, напротив, как ни странно, еще более добавило напряжения. Залитые электрическим светом пустые залы и кабинеты, коридоры и гостиные, парадные лестницы и безлюдные салоны, будуары и столовые выглядели устрашающе, производили гнетущее впечатление в своем немом требовании шумных гостей и смеха, музыки и громких голосов, но ничего этого не было, потому что за окном стояла глухая декабрьская ночь.

Весь день Алексей Николаевич был бодр и весел, но после обеда он вдруг помрачнел и почувствовал внутри себя какое-то изменение. Насторожился, потому что испытал недомогание, которого никогда не испытывал раньше. Нет, у него не болели суставы, как это бывало всякий раз, когда начиналось внутреннее кровотечение, у него была нормальная температура, его не тошнило, но странным образом вошедшая в него мучительная тревога, тягость и томление духа распространялись по всему его телу медленно и неотвратимо. Он не понимал, что с ним происходит. Подумал, что надо сообщить об этом матери, но, застав ее за чтением, передумал, не желая беспокоить, надеясь, что все пройдет само собой.

Однако ничего не проходило.

Напротив, волнообразно надвигалось на него, то бросая в жар, то вызывая озноб. Начинало болеть сердце, потом вдруг переставало болеть, а затем сжималось вновь, причиняя страдания, скорее не физические, но душевные. Все это напоминало острую форму волнения, даже паники, когда уже совершенно не принадлежишь себе, а полностью растворяешься в своих страхах и сомнениях. Боишься сделать шаг, потому что не ведаешь, что за ним последует – исцеление или смерть. Каменеешь на месте и вдруг начинаешь принимать странные, а порой и противоестественные позы, чтобы тем самым обмануть самого себя в собственной истерике – садишься на пол, поджимаешь ноги к животу, резко распрямляешься, крутишь руками, широко открываешь рот, встаешь на четвереньки, закрываешь рот, задерживаешь дыхание, бог весть что еще делаешь. Но, как ни странно, это успокаивает.