Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Дождался Феликс звучания заводного механизма, но не испытал при этом ни радости, ни удовлетворения, но раздражением и возбуждением, страхом и азартом наполнился одновременно, потому что содеянное было лишь началом череды событий, вереницы поступков и действий, которые теперь он должен был предпринять сам.

Проговорил в ответ «Циммерману» с усмешкой:

– Libenter homines id, quod volunt, credunt[2], не так ли?

– Именно так, – затушил папиросу в пепельнице человек-симфонион.

– Тебя проводят к моему автомобилю. – Феликс встал из-за стола, за которым сидел все это время, и проследовал вместе со своим гостем до двери.

Далее следует обмен рукопожатиями и короткими взглядами.

Все это происходит в абсолютном молчании.

На столе разложены фотографические карточки:

«Феликс с маман и братом»;

«Николай Юсупов с игрушечной лошадкой»;

«Отец на костюмированном балу в Зимнем дворце»;

«Феликс и Николай с отцом»;

«Семья Юсуповых с гостями на теннисном корте»;

«Феликс и Николай борются»;

«Вид усадьбы Юсуповых в Кореизе»;

«Маман читает Феликсу книгу»;

«Сосна у подножия Ай-Петри»;

«Феликс и Николай с родителями на ступенях нижней террасы перед южным фасадом большого дворца в Архангельском».

Последнюю фотографию рассматривает чуть дольше, чем все остальные, потому что именно с ней Юсупова-младшего связывает одно особенное воспоминание.

Николай, Феликс и Зинаида Николаевна Юсуповы

Юный Феликс с родителями – Зинаидой Николаевной и Феликсом Феликсовичем – в Архангельском.

Около 1897–1900

В то время, когда она была снята, юный Феликс страдал лунатизмом, о чем ему рассказал старший брат Николай, который проснулся как-то ночью и увидел, как его младший брат поднялся с кровати и стал ходить по комнате, но на следующее утро он ничего не помнил. Мальчики договорились держать это в тайне и родителям ничего не рассказывать.

Почти каждое утро Феликс спрашивал брата о том, как он вел себя ночью, но так как снохождение у него приключалось нечасто, то довольно быстро он уверился в том, что в его лунатизме нет никакой опасности, и даже перестал обижаться на Николая, который называл его сомнамбулой (от латинских слов somnus – «сон» и ambulo – «ходить»).

Однако все изменилось после случая, происшедшего в Архангельском.

Феликс хорошо запомнил тот день.

После обеда они вместе с родителями пошли гулять в парк.

На ступенях нижней террасы перед южным фасадом большого дворца их задержал фотограф, чтобы сделать несколько карточек для семейного архива.

Феликс, разумеется, тут же принялся безобразничать: залезать на балюстраду и прыгать с нее, обнимать каменных львов, вставать на мраморный парапет, изображая героев и богов античности. Маман, разумеется, сделала ему замечание, а отец с надменным безразличием наблюдал за происходящим.

После завершения съемки прогулка продолжилась.

Инцидент на лестнице был исчерпан абсолютно. Шли и беседовали о литературе, в частности, обсуждали только что вышедший из печати исторический роман Николая Эдуардовича Гейнце «Ермак Тимофеевич».

Зинаиде Николаевне сочинение не понравилось категорически, она нашла его слишком конъюнктурным, да и просто слабо написанным. Феликс Феликсович-старший, напротив, оценил роман господина Гейнце достаточно высоко, признав его большую воспитательную и патриотическую направленность. Так как ни Феликс, ни Николай «Ермака Тимофеевича», разумеется, не читали, а после подобного обсуждения и не предполагали этого делать, то шли рядом с родителями молча, даже робко, не смея вмешаться в разговор и занять чью-либо сторону, хотя, конечно, матушке мальчики доверяли больше, чем папа́.

На ужин к Юсуповым приехали гости, с которыми засиделись допоздна.

А потом случилось то, что случилось.

Феликс очнулся на балюстраде балкона своей комнаты, что находилась на втором этаже в правом крыле большого дворца.

Он замер над бездной в позе бога Меркурия, едва касаясь опоры носком левой ноги, готовый сделать шаг вперед правой.

Видимо, его разбудил крик птицы, протяжный, повторяющийся, который разорвал тишину ночи, прилетел откуда-то из глубины неподвижного, погруженного в сон парка.

Феликс испугался и закричал, едва удерживая равновесие, испытывая одновременно ужас и восторг от ощущения запредельной свободы, который ранее ему был неведом…

И вот теперь, когда со стороны внутреннего двора, выходящего на Мойку, вдруг раздался собачий лай, он очнулся вновь.

Сгреб фотографии в ящик стола и подошел к окну.

В открытую фрамугу влетали порывы пронизывающего речной сыростью ветра, а также довольно громкие, несущиеся навстречу, звуки собачьих воплей, почему-то напомнившие Феликсу протяжное, как тогда в усадебном парке, карканье какой-то неведомой птицы. В это трудно было поверить, что посреди ночи, надрываясь и заходясь, под окнами дворца объявилась неизвестно откуда взявшаяся бездомная собака, лохматое, разноухое существо, в темноте напоминавшее замотанного в драную шубу без рукавов и воротника духа мщения, именуемого Аластор.