Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Алеша лег на кровать и стал смотреть в потолок, который почему-то сейчас напомнил ему разбеленное на солнце Ливадийское небо. Хорошо помнил, как семь лет назад они с отцом и троюродным братом Дмитрием Павловичем, который отдыхал на море вместе с ними, гуляли по пляжу. Он босиком бегал по песку, а отец о чем-то эмоционально беседовал со своим двоюродным племянником, который по большей части молчал, отвечал редко и, казалось, был раздосадован нотацией, которую ему приходилось выслушивать от царя. Потом они присели на скамейку у самой воды, и подоспевший фотограф запечатлел их на фоне моря и мыса Мартьян.

Попросил их замереть на секунду, чтобы, как он сказал, «сохранить это мгновение для истории».

Они замерли.

Алеша замер, положив руку на спинку скамейки, и сразу почувствовал в этой короткой паузе напряжение, исходившее от Дмитрия Павловича, сидевшего рядом с ним.

Когда же карточка была сделана, и фотограф удалился, прогулка продолжилась.

И уже вечером Алеша спросил отца, о чем они беседовали с Дмитрием и почему он был так строг с ним. Николай Александрович рассмеялся и, погладив сына по голове, ответил, что пока ему рано говорить об этом, но придет время, и он все узнает.

Алексей Николаевич Романов.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1910

Николай II с сыном Алексеем на яхте Штандарт.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1910

Последний император Всероссийский Николай II с семьей.

1913

Фотография Николая Романова, сделанная после его отречения в 1917 году в Царском Селе

Григорий Распутин с детьми царской семьи и их няней Марией Ивановной Вишняковой.

Царское село. 1908

Такой ответ Алеша слышал от родителей довольно часто, особенно когда разговор заходил о Григории Ефимовиче. Ему становилось грустно даже не от этих слов, похожих на обычную отговорку, а от того, что время, когда он все узнает, почему-то никак не наступало.

Рассуждал так: Григорий добрый, а все о нем говорят только дурное, мама и папа любят его, а остальные родственники нет, он считает его своим другом, а остальные почему-то боятся Григория Ефимовича и презирают его. Где тут правда, как во всем этом разобраться?

Иногда, когда играл у себя в комнате в солдатиков, расставлял их на позиции, отдавал им команды, то думал о том, что если на Григория Ефимовича нападут и причинят ему зло, то он прикажет своим солдатам поймать заговорщиков и расстрелять их или повесить. Как повесили его родители тех, кто убил Петра Аркадьевича Столыпина. Представлял себе эту сцену живо: барабанная дробь, вопли о пощаде, команда «заряжай» или «на эшафот». Потом, правда, начинал сомневаться в правильности своего решения, потому что был уверен в том, что старец наверняка не одобрит его. А задать ему вопрос, как следует поступить правильно, он не решался.

Премьер-министр Российской империи Петр Аркадьевич Столыпин

По небу над Ливадией медленно плыли куски белых ватных облаков, и потому свет на пляже был умеренный, мягкий, в тон сонному морю, которое казалось совершенно неподвижным, растворялось за горизонтом, исчезая навсегда.

«А что, если Григорий исчезнет навсегда, – Алеша даже привстал на локте от этой своей мысли, – то есть пропадет, перестанет приходить, и матушка больше никогда не сможет до него дозвониться или телеграфировать ему? Что тогда будет?»

Дверь в комнату приоткрылась.

– Уже поздно, пора спать, бэби.

В Ливадии.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1915

Мальчик порывисто сел на кровати.

– Мама, а что будет, если Григорий Ефимович больше никогда не придет?

– Это невозможно, он всегда будет с нами.

– Даже когда мы будем старыми?

– Даже когда мы будем старыми, – улыбнулась Александра Федоровна.

– Даже когда мы умрем?

– Даже когда мы умрем. Ты хорошо себя чувствуешь?

Алеша кивнул головой в ответ, но сразу понял, что мать не поверила ему.

* * *

Человек с ледяными рыбьими глазами, гладко выбритым подбородком боксера и расчесанными на прямой пробор волосами, прилизанными как у полового из дешевого привокзального трактира, вошел в кабинет к Феликсу.

В дверях он закурил, затем неспешно проследовал к окну, открыл фрамугу и долго смотрел в ночную пустоту.

Юсупов терпеливо ждал, когда из заводного симфониона «Циммерман» зазвучит голос, принадлежащий этому господину, – ровный, монотонный и абсолютно нездешний.

– Mortem effugere nemo potest[1], дорогой друг, – наконец произнес человек, продолжая безотрывно рассматривать собственное, затуманенное папиросным дымом отражение в окне.