Тайдула лежала на подушках в своей опочивальне, ее лицо покрывала черная повязка, а в углу опочивальни, мерно раскачиваясь, бормотал молитвы длиннобородый лекарь в колпаке со звездами. Глаза Тайдулы под повязкой заплыли гноем, сочившимся из-под толстого слоя дурно пахнувшей мази. Это была трахома, болезнь
Следующее утро спозаранку Алексий разбудил Митю.
– Вставай, князь, надобно мне травы нужные собрать, а ты мне помощником будешь, да и Волгу посмотришь, хватит тебе пыль сарайскую глотать.
Кони вынесли их на пологий берег. Позади, в дымном мареве остался Сарай Берке, а впереди берег спускался, переходил в стену камышовых зарослей, и там кипела птичья жизнь. Крачки, чайки, цапли и журавли стаями кружили над камышовым морем, взмывали вверх в громадном водовороте, в неумолчном птичьем гомоне, а дальше за камышами, до самого горизонта голубела водная гладь.
– Это место, Митя, татары Ахтубой называют, здесь Волга наша, что по русской земле течет, разливается широко, а потом в Полуденное море впадает. Рыба здесь икру мечет, потому и птица место это любит. Вон, как разгалделись! Ну, да нам пора делом заниматься, ты с конями обращаться научен? Стреножь их, пока мы трав наберем. Вот гляди, Митя, эта трава, листья венчиком и былинка вверх торчит, подорожником называется, ее лист раны заживляет и гной вытягивает. А вот эта, цветочками желтенькими, по-татарски
Через три дня лечения Алексиева Тайдула открыла глаза, на четвертый день встала с постели, а еще через два дня Великий Князь Московский Дмитрий Иванович с ярлыком на Всерусское княжение, полученным из рук Великого Хана Золотоордынского Джаныбека, готовился к отъезду домой. По-детски радовался Митя, не зная, сколь тяжел этот ярлык, столько черной ненависти Тверских и Рязанских князей, сколько ревности и зависти бояр Московских принял он с этим ярлыком на свои детские плечи.
Прохладная, мягкая рука ложится на воспаленный лоб. – Свет мой светлый, Митенька, очнись!
– Дунюшка моя, совсем худо мне. Пришел час мой смертный, беседую я с усопшими, зовут они меня. Совсем я немощен, и тебе, Дунюшка, распоряжаться делами княжескими, сына нашего Василия на княжение Великое ставить. А помнишь ли…
Вроде недавно то было. Привезли в Москву невесту князю Дмитрию Ивановичу, княжну Суждальскую, чтобы от брака сего навеки мир промеж княжествами установить. Привезли в карете княжеской, с почестями великими. Сидит она в горнице на лавке, в дорогие одежды обряжена, лицо покрывалом занавешено, а девчонка-то совсем махонькая, просто воробышек на жердочке. Митя откинул покрывало, и глянули на него два огромных испуганных глаза.
– Ты меня не бойся, Евдокия Дмитриевна, я тебя не обижу.
– А я тебя, Дмитрий Иванович, и не боюсь, – брызнули искорки из лазоревых, как небо, глаз. Помолчала, потупившись, вскинула очи, обожгла ими Дмитрия. – А ты, Дмитрий Иванович, в горелки играть умеешь?
– А то, как же! Я первый горельщик на Москве был.
– А в прятки?
– И в прятки тоже.
– Вот мы с тобой, Митя, в прятки наиграемся в хоромах этих пребольших! Только чтоб не увидели, – и залилась серебряным колокольчиком…
Всё тонет во мраке, и из темноты пристально смотрят на умирающего князя грозные очи. Суд страшный и последний. Ты, князь повинен за все. Ты повел тысячи на страшную сечу, чтобы защитить землю от грозы неминучей, ты одержал великую победу, а чем это обернулось? Горем великим, плачем вдов и сирот. И ты, князь, в этом повинен.
Ты отбил у Мамая богатство неслыханное, обещал вознаградить воинов своих за лишения и за подвиг ратный, а чем это обернулось?
Ты поспешил в Москву с войском своим, похвалиться о победе, к милой своей Евдокии поспешил, обоз оставил без защиты, а обоз тот разграбили рязанцы подлые, да раненых всех побили. И ты, князь, в этом повинен.
Ты укрепил власть княжескую на Москве, покорил гордыню боярскую, волей княжеской положил конец произволу и беспределу боярскому, а чем это обернулось? Смутой и крамолой, разорением великим. И ты, князь, в этом повинен.
Ты защитил землю русскую от саранчи татарской, от набегов нечестивых, а чем это обернулось? Нашествием Тохтамышевым, разорением Москвы. И ты, князь, в этом повинен.
“Господи! Прости мне прегрешения мои! Без злого умысла творил я, а на благо…” – хочет вымолвить Дмитрий, но тяжесть смертная сковала уста.