Homo ludens

Тогда Ю. А. Юшин решил обойтись без первичной парторганизации. 9 июня 1970 года состоялось бюро Киевского райкома. До этого Юрий Александрович беседовал со мной как с человеком, допустившим ошибку. На заседании бюро он разговаривал со мной так, как будто я совершил преступление. От меня добивались признания, что я высмеиваю не роман Кочетова, а нашу жизнь, строй, устои. Этого я признать не мог и был единогласно исключен из партии.

Затем – заседание в МГК КПСС под председательством В. В. Гришина.

Когда я ждал в коридоре своей очереди, ко мне подошел темноволосый человек с выразительным лицом. Он отрекомендовался Александром Яковлевичем Аскольдовым, автором кинофильма «Комиссар». Тогда я не знал этой картины. Должно было пройти 17 лет, чтобы я ее посмотрел и восхитился. Оказалось, что А. Я. Аскольдова тоже исключали на партии – за эту картину.

Меня вызвали, я вошел и увидел Виктора Васильевича Гришина за председательским столом. Он не сидел, а торжественно и величественно восседал, как некий парт-Саваоф, божество, не знаю даже, с кем его сравнить. Это была истина в последней инстанции, та, которая обжалованию не подлежит. К нему бесшумно подходили какие-то люди с какими-то бумагами. Он говорил, кивал, подписывал, и каждое движение, жест, подпись означали бесповоротное решение чьих-то судеб.

Есть люди, словно включенные в сеть. Пока они на посту – они для всех нижестоящих как своего рода светильники разума. Но едва только их снимают – они сразу же утрачивают свою «светильность».

На заседаниях МГК В. В. Гришин был всемогущ и «всесветилен». Он говорил очень тихо – знал, что его услышат, внимание гарантировано, никто не перебьет, не возразит.

Л. М. Юрьева быть на заседании не могла, ее заменил Борис Петрович Кирдан, член институтского партбюро.

В. В. Гришин дал ему слово. Борис Петрович, к изумлению всех присутствовавших, начал говорить о том, какой я замечательный ученый.

– Кто замечательный ученый? – негромко переспросил первый секретарь МГК.

– З. С.! – воскликнул Борис Петрович, как бы удивляясь: а кто же еще?

Воцарилась тишина, на фоне которой громко прозвучали негромкие слова В. В. Гришина:

– Вы не поняли, что от вас требуется. Какой он ученый, он доказал своей пародией. Ей-то вы и должны дать свою оценку.

Борису Петровичу Кирдану была предоставлена возможность исправиться, перестроиться на ходу, оторвать свое мнение, как листок отрывного календаря.

Но он этим не воспользовался. И продолжал говорить то же, что начал раньше.

Рисковал ли он? Очень многим. Но этот мужественный человек, герой Отечественной войны, думал только об одном: сказать то, что он думал.

К счастью, он не пострадал. Просто его выступление вроде бы не заметили – как нечто неподобающее, непротокольное.

С того момента, как В. В. Гришин подписал постановление МГК КПСС о моем исключении, все дальнейшее уже было полностью предрешено.

Еще одно обстоятельство усложняло ситуацию.

От меня требовали, чтобы я назвал тех, кому я давал свою пародию. Я отказывался отвечать на этот вопрос, говоря, что я – автор пародии, я за нее отвечаю, а не мои друзья. Не они ее писали.

Сколько людей пыталось мне помочь – я думаю о них с благодарностью.

Три раза парторганизация нашего института обращалась с ходатайством о пересмотре моего дела. И хотя успеха не имела, мнения своего не меняла.

И еще одного человека я хотел бы назвать – Антона Павловича Чехова. Помню, после очередного обсуждения моего дела о пародии в МГК я пошел в Отдел рукописей Библиотеки имени Ленина. Я уже задумал тогда новую работу «Записные книжки Чехова», хотя в ту пору шансы напечатать ее были весьма невелики. Стал читать и перечитывать чеховские «книжки», записи, наброски, увлекся, забылся, начал сопоставлять заметки, и мое персональное дело как будто стало тихо отчаливать от меня. Гришин? Ах да, Гришин, но вот эта запись из второй записной книжки перекочевала в первую, а оттуда позже – в четвертую в несколько измененном виде.

Чехов – автор записных книжек, художник, словно врач, оказывал мне неотложную помощь.

Шло время. На обсуждениях моего дела все больше говорили, что я стал «собранным». Помню, после одного из таких заседаний я заехал к Лёне Зорину рассказать о происшедшем. Часов в десять вечера я стал прощаться: мне надо было скорее уехать – назавтра я должен был ранним утром улетать в Ялту на чеховскую конференцию, а я еще не собрался. Зорин рассмеялся:

– Куда тебе собираться, когда тебе официально сказали: ты стал собранным…

В ту пору я получил много писем. Больше всего меня порадовало письмо Ольги Федоровны Берггольц – такое участливое, доброе, что его и цитировать неловко.

Однако пора уже привести текст злополучной пародии.