Homo ludens

Почему все-таки книга Гароди казалась настолько опасной, что она потребовала такого мощного отпора (кроме Сучкова на эту амбразуру главный идеолог ЦК КПСС Суслов бросил и другие силы, в частности известного антимодерниста Михаила Лифшица)? Ключевым оказалось слово «берега», то есть границы, которые в советской фразеологии чаще всего соседствовали со словом «нерушимые». Конечно, паранойя сталинской эпохи, когда наказанием за несанкционированное пересечение границы был расстрел, сильно ремиссировала во время оттепели, но в постхрущевскую эпоху маятник опять слегка качнулся обратно.

Возникло опасение, что Гароди пытается протащить идею «конвергенции», то есть постепенного слияния не только реализма с модернизмом, но и коммунизма с капитализмом. «Конвергенция» тогда в основном ассоциировалась с академиком Сахаровым и с его «Меморандумом», долго ходившим в самиздате, а потом опубликованным на Западе в 1968 году, за что Сахаров в конце концов был сослан в Горький.

В своем отпоре Сучков разговаривает с Гароди высокомерно и даже оскорбительно (что, очевидно, от него и требовалось), говоря, что тому следовало бы «внимательнее ознакомиться с работами советских литературоведов, эстетиков и критиков… он нашел бы там основательную критику догматических и ревизионистских извращений марксистской эстетики». Да и вообще, пишет Сучков, «скучно и бесплодно спорить с защитниками буржуазной эстетики – настолько обветшала и поизносилась их аргументация, настолько скудны и лишены творческого духа их попытки определить пути развития современного искусства».

Вполне возможно, что именно этот высокомерный и поучительный тон и привел к тому, что в 1968 году Гароди резко выступил против подавления «Пражской весны» советскими танками. А дальше карьера певца «безбрежного реализма» приняла совсем неожиданный оборот. Женившись на палестинке, Гароди стал мусульманином, сменил имя на Редж Джаруди, стал утверждать, что евреи придумали Холокост, назвал теракт 11 сентября заговором американских спецслужб и был оштрафован на 240 тысяч франков за книгу «Основополагающие мифы израильской политики», которую французский суд расценил как антисемитскую.

Как только отца исключили из партии, на Сучкова стали давить с двух сторон. Ему звонили из ЦК: «Вы знаете, что у вас работает человек, исключенный из партии? Какие собираетесь принимать меры?» Одновременно ему звонили представители «прогрессивной интеллигенции»: «Вы, надеюсь, не дадите в обиду нашего талантливого пародиста». Сучков оказался между Сциллой и Харибдой. Не принять меры значило ослушаться ЦК. Уволить Паперного значило потерять репутацию либерала, которая была ему необходима для поездок на международные конференции.

Сучкова, а за ним и Паперного спас его лагерный опыт. Сучков понял, что надо «лепить горбатого». На стене института появилась «малява» – я ее видел своими глазами и цитирую по памяти: «Старшего научного сотрудника З. С. Паперного за допущенные идеологические ошибки перевести из отдела Советской поэзии в группу Чехова».

В советской иерархии это было серьезным понижением, для отца же – после травмы публичного шельмования – возвращением к любимому писателю.

В комментариях к пародии отец все еще пытается оправдаться: «Не против наших устоев писалась эта пародия, как меня обвиняли». Заканчиваются комментарии оптимистической нотой: «Как хорошо, что слово “сталинист” с каждым годом звучит все более архаично и обветшало. Сегодня как будто новым смыслом наполняются для жителя нашей страны пушкинские слова: В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни…»

О каких «устоях» идет речь? И почему он цитирует верноподданническое стихотворение Пушкина? Видимо, в этот момент политическая позиция отца была близка к горбачевской: что-то вроде «социализма с человеческим лицом» и «возвращения к ленинским нормам». Расстаться с идеалами и иллюзиями детства, юности и значительной части взрослой жизни нелегко, но у отца это расставание в конце концов произошло.

В 1990 году Зяма с Фирой приехали к нам в гости в Калифорнию. Здесь отец признался, что его оптимизм испарился, что он больше не «глядит вперед без боязни» и, самое главное, что экономическая ситуация в СССР такова, что он не в состоянии обеспечить безбедное существование своей новой семье – жене Фире и сыну Боре.

– Но ты же понимаешь, – сказал я, – что для русскоязычного писателя здесь возможностей будет гораздо меньше.

– Но ты же сам мне писал, – возразил он, – что в Америке несколько миллионов русских эмигрантов, выходит несколько газет, есть клубы, издаются русскоязычные книги. Дай мне шанс попробовать.