И это называется будни

Небольшая светлая комната выглядела просторной из-за отсутствия лишней мебели и ковров на стенах, до которых местные жители весьма охочи. Обилие книг на неприхотливых полках, журналы, разбросанные там и сям, стопа пластинок рядом с радиолой — все это свидетельствовало о том, что здесь живут люди любознательные, не погрязшие в тине бытовых забот.

Оглянувшись и увидев Лагутину, Калинкин приветливо закивал головой и, сунув кисть в банку с краской, стал вытирать паклей руки.

— Это та самая женщина, Катенька, о которой я тебе говорил, — объяснил он жене и сконфуженно улыбнулся Лагутиной. — Простите, не знаю, как вас зовут.

— Дина Платоновна Лагутина.

Калинкин приспустил веки, наморщил лоб.

— Вы из «Приморского рабочего»?

— Была. Сейчас на заводе.

— О Гребенщикове вы писали?

— Я.

— Значит, плохи мои дела… — со вздохом проговорил Калинкин и, присев на табурет, принялся сосредоточенно сдирать ногтем с брюк пятнышко краски.

— И вы в состоянии после таких передряг заниматься хозяйством… — Лагутина удивилась самообладанию Калинкина. — Не лучше ли было бы вам отоспаться?

— Не получается, — ответила за Калинкина жена. — Прикорнет на часок — и вскакивает, как ошалелый. Вот и ищет себе дел, чтоб отвлечься. Как вы считаете, строго с ним обойдутся? Да вы присядьте, пожалуйста.

Лагутина заранее решила действовать с разумной целеустремленностью и потому ответила довольно категорично:

— Это в известной мере зависит от вашего мужа. Если он будет скрывать, недоговаривать… Надо точно выяснить причину аварии. Это важно как для него, так и для завода, чтоб не было неправильных выводов, а следовательно, и несправедливого наказания.

— Какие там выводы… Виноват во всем я один, одного пусть и наказывают, — скороговоркой, словно заученно, выплеснул Калинкин, подбадривая себя упрямыми взмахами руки.

Приготовленность ответа и нежелание вдаваться в подробности невольно навели Лагутину на мысль, что Калинкин нарочно упрощает случившееся. Так поступают преступники, когда сознаются в одном преступлении, чтобы уйти от раскрытия другого. Так же они ведут себя, когда задаются целью выгородить сообщников. Параллели из криминалистики в данном случае не очень применимы — речь идет не о преступлении, а о проступке, ошибке, оплошности. Но и проступки, бывает, делаются сообща. Кого же хочет прикрыть Калинкин? И для чего? Как растолковать ему, что позиция его нелепа, как вынудить к откровенности?

— У вас, Павел Лукич, школярское представление о порядочности, примитивное и уважения не заслуживающее. Нашкодили все, а сознается в содеянном один. — Лагутина подыскивала слова холодные, резкие, но, как ей казалось, убедительные. — Поймите еще вот что: если вы добровольно лезете в петлю, помочь вам будет невозможно. Дело не столько в установлении вины, сколько во вскрытии причины аварии. Когда случается авария с самолетом, почему так тщательно ее расследуют? В основном для того, чтобы предотвратить последующие.

— По-мочь? — недоумевающе протянул Калинкин. — Чем можно помочь стрелочнику, который неправильно перевел стрелку и пустил поезд под откос? Чем? Напоминанием о том, что до сих пор он работал как часы? Это и так все знают…

— А если, предположим, стрелка была неисправна, и он предупреждал об этом?

— Намекаете на автоматику? Без нее прекрасно обходились и не в ней суть. А других неисправностей не было. Мне не на что жаловаться, не на кого перекладывать вину. Грех мой, и только мой.

Однако прежней твердости в голосе Калинкина не было, и у Лагутиной создалось впечатление, что в конце концов он раскроется.

— Ладно. Кончим с этим, — дипломатично отступила она. — Но вы о чем-то просили Шевлякова? О чем? Можно на доверии?

Калинкин потер ладонью обросшее светлой щетиной лицо, попробовал улыбнуться, но губы его задрожали. Стараясь скрыть волнение, спросил с нарочитой грубостью:

— На бога берете?

— Нисколько. Но вы не можете отрицать, что разговаривали с начальником цеха незадолго до аварии.

— Допустим.

— А почему вы смотрите в сторону? Это невежливо.

Калинкин на самом деле прятал глаза. Он стоял, подперев плечом шифоньер, и всячески старался не встречаться взглядом с Лагутиной.

— Разговаривали о разном… К делу не относилось… — снова вильнул он.

— Может быть, о футболе?

— Я за что его корю? — вступила в разговор Катя. — Не нужно было ему, когда из милиции выпустили, идти на работу. Так, видите… не хотел, говорит, подвести бригаду. А что получилось? Не то что бригаду — весь завод подвел…

Вмешательство жены только ожесточило Калинкина.

— А кто вас уполномочил снимать с меня допрос? — обратился он к Лагутиной уже с враждебностью в голосе.

— Ну зачем вы так, Павел Лукич? — попыталась урезонить его Лагутина. — Видите подвох где его нет. Не допрос, а обычный расспрос. Допрос вам учинят другие, те, кому это положено по должности. — И добавила для примирения: — Поверьте, намерения у меня самые лучшие.

— А мне ни к чему, каковы б они ни были.

— Тогда извините за непрошеное вторжение.