И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Успокаивал себя тем, что отказа до сих пор не встречал. Рабочие руки требовались в Москве. Ткацкие фабрики множились с невиданной быстротой. Крестьяне приходили в Москву, нанимались работать, но не все оставались надолго в первопрестольной. Поработают малость, увидят, что сыт здесь не больно, так же как у себя в деревне, семье посылать нечего: ни копейки по остается, — и снова уходят в деревню. Часть оседала в Москве: не так-то просто вырваться из большого города. Фабриканты привыкли к тому, что рабочая сила постоянно меняется. Кто хочет уходить с фабрики — уходи, сделай милость, на одно твое место завтра двое новых будут проситься.

Подошел к фабричным воротам, когда смена кончилась. Народ повалил из ворот на улицу — кто домой, кто в трактир. В толпе показалась фигура старика — потемневшее лицо почти скрыто бородой, опущенные усы пожелтели от табака.

— Гаврила! Постой, эй, Гаврила, Терентьев!

Старик остановился, сощурив глаза из-под густых бровей, глянул на Алексеева, не сразу узнал его. Петр к нему подбежал.

— Здорово, Гаврила.

— Во-от те на! Петруха? А я думаю, кто это там кричит? Да ты откудова взялся?

— Из Питера я. В Питере два года работал. Не нравится там. Вот вернулся назад. Хочу на работу стать.

— Женат?

— Нет, брат. Не женился еще. Ну, а ты тут работаешь? Жена с тобой?

— Нет жены, — сокрушенно покачал головой Гаврила Терентьев. — Отдала богу душу, намаялась.

— Так ты вдовец? И один живешь?

— В общежитии тут и живу.

— Прежде ты не такой был. Согнуло тебя.

— Нас до земли гнет. Ну а ты?

— Да вот, как сказал. Хочу у Тимашова работать. К кому идти?

— Идтить тебе надо к приказчику. Постой, дай-ка я с тобой попробую до него дойти. У Тимашева я третий год. Меня не то что приказчик, сам управляющий господин Григорьев знают в лицо. Я смирный, работаю справно, меня раз в год или два только штрафуют, а больше ни-ни. Пойдем со мной.

Повел Алексеева через фабричный двор в конторское помещение. Дошли до приказчика, сияли шапки.

— Федор Анисимович, вот мой земляк, с ним вместе работал, покуда он в Питер по перебрался. А теперь он назад. Здоровый парень, работать горазд. На ткацких фабриках работает он давно. Я за него ручаюсь, как за себя. Аккуратный. Приставьте его к станку.

Федор Анисимович оглядел Алексеева, подумал, спросил, где работал в Питере, и принял его на работу.

— В пять утра приходи. Терентьев, ты покажешь ему в цеху свободный станок.

Нанялся Петр работать сдельно, — заработок хоть и поменьше, но времени оставалось больше. Когда надо было, уходил с фабрики по тайным своим делам.

Как-то занялся Грачевский вычерчиванием планограммы фабрик и заводов Москвы — тех, где Петром Алексеевым и его друзьями велась пропаганда, — диву дался ее обширности.

— Нет, Иван, ты посмотри. Вот, скажем, эта точка — Сыромятники наши. Теперь посмотри, куда от Сыромятников тянутся линии. Видишь. Вот фабрика Носовых, вот Горячева, вот братьев Гучковых, братьев Тюляевых, Соколова, Шибаева, братьев Сапожниковых, Турне, Гекмана, Дангауэра… ну, у Данга-уэра, правда, Алексеева не видали. Там один Лукашевич. Дальше. Емельянова. Мешкова. Лазарева. Гюбнера. Моисеева. Беляева… Иван, дорогой! И ведь, за исключением только двух или трех, везде следы Алексеева. Там наших женщин устроил. Там сам работает или работал, оставил после себя кружки… Слушай, Иван. Ты вспомни, когда мы начали — несколько месяцев назад. А каковы результаты!

— А кто посоветовал переехать в Москву, в Москве работать? Я предложил. Чья идея? Моя идея!

Грачевский поморщился:

— Ты что, хочешь, чтоб тебя похвалили? Ну, хвалю. Только, знаешь, ты оставь это ячество. Я! Я! Оставь в покое свое я, Иван.

Иван Джабадари что-то обиженно пробурчал под нос и не ответил Грачевскому.

Конечно, он ценит, очень ценит работу Петра Алексеева, лучшего конспиратора он в жизни своей не видел, прекрасный организатор, пропагандист.

Вчера, получая из рук Джабадари литературу, Алексеев сказал:

— Хороши книжки, спору нет, Иван. Только вот беда: больно велики. Как бы сказать сочинителям этих книжек: братцы, пишите для мастерового люда короче. Трудно ему большие книжки читать. Надо бы так, чтоб мог человек разом всю книжку прочесть. Ну три, ну шесть, в крайности восемь страничек. А то, гляди, вот тут сорок восемь страничек. Малограмотному человеку ее надо пять-шесть вечеров читать. Трудно это.

Джабадари вздыхал:

— Дорогой, может, и прав ты. Но я с сочинителями незнаком. Не встречаюсь. Сказать им ничего не могу. А сам сочинять не умею. Что делать? Спасибо, что написаны хоть такие. Книжки — для грамотных.

А кто малограмотен или совсем читать не умеет, у того есть уши, чтоб слушать. Надо читать книжки вслух. Потом объяснять, беседовать, говорить.

Алексеев понимал, что мало прочесть. Непривычному к книге слушателю многое из прочитанного непонятно. Не дожидаясь вопросов, принимался каждый раз растолковывать.

Вот только беда: на чтение уходило времени много, слушатели утомлялись.