И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Прошли еще два квартала в зловещем молчании.

— Наташа, — заговорил потом Петр. — Ты, должно быть, не веришь мне. Не веришь, что это чистые девушки, паши друзья, лучшие помощники паши. И твои, и твои, Наташа. Хорошо, ты не хочешь помогать одной из девушек одеваться в костюм работницы. Не надо. Справимся без тебя.

— Это кто справится? Уж не ты ли? Что, сам будешь помогать девушке платье менять?

— Фу ты! — вскинулся Петр. — Нет с тобой сладу, Наталья. Да кто же тебе сказал, что я? Чудачка, ей-богу. Что у нас девушек нет, чтоб помочь? Не беспокойся, найдется кому. Ну конечно, лучше б тебе. Ты-то заметишь, что наши девушки не заметят. Не хочешь — бог с тобой. Ладно. Я тебе докажу, что это за девушки. У нас оденут ее и приведут к воротам фабрики Носова. Будь другом, Наталья, прошу тебя. Встреть ты ее на фабрике, будто землячку. Понятно? Помоги на фабрике ей, чтоб осмотрелась, чтоб не одна была, где надо, советом ей помоги. И посмотри, как она будет там. Как с рабочими говорит, что работницам скажет. Присмотрись к ней. Поймешь и полюбишь ее.

— Чтоб я ее полюбила? Чтоб я — твою девушку? Ну, Петр, уважил, одолжил ты меня. Спасибо. Такого от тебя ожидать не могла.

— Наташа, — остановился Петр, остановилась и она рядом с ним. — Наташа, да ведь я люблю тебя. Ведь ты знаешь, привязался к тебе всем сердцем. Зачем же так говорить? В чем ты укоряешь меня? Подумай. Не можешь ты понять многого — вот беда. Да так сразу и невозможно попять. Но поймешь ты, поймешь. Ведь ты будешь моей женой, жить с тобой будем, Наталья!

— Когда? — тихо спросила она.

— Скоро. Может быть… может быть, после пасхи.

— После пасхи? — Наташа стала ласковее с Петром. — А как же с родителями? Ты ведь не говорил еще с ними?

— Скажу. Или думаешь — не согласятся?

— Согласятся, — уверенно сказала Наташа.

«Пора, — думал Петр. — Пора, брат, семьей обзавестись. Наташа — девушка очень хорошая. Конечно, не понимает многого. Еще молода, совсем девчонка! Вот и не понимает. А потом все поймет. Будет работать по-нашему, фабричных девушек на ум наставлять. Только бы все растолковать ей как следует».

— Проводил Наташу? — встретил Петра Джабадари.

— Проводил, Иван Спиридонович.

— Хорошая девушка.

— Тебе, правда, понравилась?

— Почему нет?

— Иван Спиридонович, будь другом. Скажи по совести. Жениться мне на Наташе? Скажи, как посмотришь?

— Как посмотрю? Ты женишься, а я как посмотрю? Позавидую тебе, Петр.

— Спасибо тебе, Иван Спиридонович.

— Нашим сейчас скажешь? Сегодня?

— После, Иван Спиридонович.

— Как хочешь, друг. Пойдем в столовую. Еще не все разошлись.

Разговор был в передней. Петр разделся и вошел в столовую.

Кажется, немного прошло времени со дня переезда из Петербурга в Москву, а уже около двадцати пяти рабочих кружков создано. А сколько бесед и чтений провели с мастеровыми!

Было у Петра еще одно дело, о нем он пока не говорил Джабадари: кто знает, удастся ли это дело?

На фабрике Беляева, что в Замоскворечье на Щипке, долго не удавалось сколотить рабочий кружок. Алексеева слушали, задавали ему вопросы, брали брошюрки читать. Но когда заговаривал он о кружке, уклонялись вступать в него. Народ, как нарочно, подобрался все больше семейный, многодетный.

— Нет, Алексеич, нам не до рабочих революционных кружков. Дети вон с голоду пухнут, жена еле ноги волочит, не знаешь, чем прокормить семью.

— Так ведь для того и кружки создаются, чтоб таким, как ты, брат, помочь.

— Ну и пусть себе создаются. Я не могу, уволь.

Такого, как на беляевской фабрике, еще нигде не встречал. С огромным трудом уговорил трех человек образовать рабочий кружок. Сколько ни бился, больше людей привлечь не мог.

Вечером пришел в общежитие для семейных. Всякие общежития видел, но такого не приходилось.

Дернул черт мужиков взять с собой семьи в Москву! Поверили, что на фабричный заработок с женой и детьми можно прожить в первопрестольной. В бараке — детский плач, крики и стоны женщин, ругань мужчин. В углу на нарах приютилась семья из калужской деревни — отец и мать с тремя малолетними. Жена, видать занемогшая, лежит на нижних нарах, прижимает к себе плачущую двухлетнюю девочку, двое мальчуганов — немытых, оборванных — лет четырех и шести возятся на грязном полу. На верхних нарах безмолвствует их отец. То ли спит, то ли приходит в себя после дня вытянувшей его силы работы.

— Жив-здоров, — сказал Алексеев отцу семейства.

— Здорово… Ты, Алексеич? Чего не видал здесь?

— Да вот захотел посмотреть, как живете.

— Как живем? — Мужик спустил с нар ноги в лаптях. — Вот так и живем, как видишь… Цыц! — прикрикнул он на визжащих ребят.

— Слышь, Парфен, выйдем во двор. Поговорим с тобой. Дело есть.

— Де-ело? Какое такое дело? Ладно, выйдем…

Спрыгнул с нар, набросил на себя драный зипун, на котором лежал, и вышел следом за Алексеевым во двор общежития.

Сели на бревнышко.

— В бараке воздух такой, что топор в нем повиснет. Смрад черт те какой!

— Не правится? — усмехнулся Парфен. — Ничего, к смраду мы люди привычные. Хлеба купить не на что, вот это беда. А воздух-то что, все одно недолго дышать на свете!