И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

На фабрике Тимашева Алексеев работал сдельно, временем дорожил. Доволен был тем, что станок его — в тупичке, ни справа, ни слева соседей нет, говорить можно свободней. Петр решил, что бояться здесь нечего, и перенес на фабрику с десяток книг — раздавать рабочим, иной раз почитать им вслух. Были среди книг и дозволенные русской цензурой, и запрещенные. Была тут книга Репе Лефевра «Париж в Америке», «Природа в её явлениях» Павлова, «Очерки из фабричной жизни» Голицынского — книгу эту читали особенно охотно, — было сочинение Андреева «Раскол и его значение в русской истории» и «Рассказы о жизни земной» Александра Иванова, и роман Виктора Гюго «Клод Ге», и «Объяснения к памятной азбуке», и книга Ореста Миллера «Беседы по русской истории»… Была и рукопись самого Петра: иностранные слова с объяснением их значения. Сделал он этот словарь иностранных слов для себя. Товарищи по работе все чаще обращались к нему с вопросами о значении того или иного встретившегося им нерусского слова. И Петр перетащил свой рукописный словарь на фабрику. Держал его вместе с книгами под станком.

Организация пока оставалась незаметной для московской полиции. Правда, арестовали в январе 1875 года Грачевского. Но арестован он был вовсе не как член какой-то организации, а сам по себе. Не осмотрелся, не остерегся. А ведь казалось — из всех наиболее опытный конспиратор… Меньше всего приходилось волноваться за Петра Алексеева, хотя главная работа по созданию фабричных кружков лежала на нем. Себя Джабадари называл одним из идеологов группы, называл, правда, не вслух — в собственных мыслях. Петра Алексеева — практиком и как практика превозносил его.

На фабрике Петр сошелся с Сергеем Лузгиным. Сергею лет тридцать, грамотный.

Разговорился с ним как-то Петр о том, где живет, есть ли соседи.

— Соседей у нас одна божья старушка. Вдова. У ней комнату мы и снимаем. Сама живет через кухню, в каморке.

— Через кухню? Стало, не рядом. То хорошо. Слышь, Сергей, я приду к тебе, посмотрю. Может, соберем у тебя людей, человек ну так пять или семь. Ты как?

— Да я, Алексеич, с охотой. Вот жена…

— Хм… Да… Жена. А ты не мог бы жену — в деревню?.. Денька на три?

— Про это у нас с ней давно разговор. Да ведь, понимаешь, на дорогу деньги нужны… Туда да обратно… Да еще гостинцев старикам из Москвы…

— Рублика три хватит тебе?

— Хватит.

— Ну вот. Деньги я дам. И сегодня зайду к тебе, посмотрю. Если все подойдет, вечером уговори жену съездить в деревню.

После смены пошел вместе с Сергеем к Рогожской заставе, познакомился с Лузгиной — женщиной молодой, с худосочным лицом, тихой и печальной. Домик стоял в глубине двора, не домик — хибарка, такая же ветхая, как старушка-домовладелица, полуглухая, копошившаяся в своей каморке.

— Отлично, — сказал Петр. — Уедет жена — у тебя соберемся.

Оставил Сергею трешку, попрощался, ушел. Через несколько дней Лузгин сообщил, что жена вечером уезжает, пробудет в деревне неделю, а то и больше. Можно собраться, когда Алексеев скажет.

Петр предупредил шестерых, с ними поодиночке беседовал, объяснил каждому адрес Сергея Лузгина и на ближайшее воскресное утро назначил собрание. Сергея попросил раздобыть гармонь, сам принес штоф водки и соленые огурцы. В случае чего — рабочий люд гуляет в воскресное утро. Обычное дело.

Собрались. Трое из Подмосковья, один из Смоленской губернии, двое из деревень в Рязанской. Седьмой — хозяин Сергей Лузгин. Восьмой — Петр. Выставили водку на стол, поставили огурцы, хлеб. Лузгин спросил, надо ли открывать штоф? Петр сказал, что надо открыть, да только так, чтобы потом было легко заткнуть горлышко штофа тою же пробкой. Сохранить до следующего раза. По одной чарке вначале выпить придется всем: полиция ныне тоже не дура, если нагрянет, сразу поймет, для чего собрались, коли штоф непочатый.

Сели и выпили по одной. Закусили солеными огурцами.

— Ну, а теперь начнем разговор. — Петр положил обе руки на стол, оглядел мастеровых, готовых слушать его. — Про то, братцы, как мы живем, нам с вами говорить нечего. Это мы с вами знаем и так. И про то, в каких общежитиях люди живут и сколько часов в день работаем, и как едим…

— Да уж скот так не ест, — вставил хмурый Пантелей Сорокин.

— Скот так не ест, — подтвердил Петр. — Ты скажи лучше, бездомная собака не ест так, как наш брат рабочий-мастеровой… И сколько нам за работу платят… Все это нам очень даже известно. И про то говорить нечего.

— Да уж чего говорить, — заметил Прокофий Федоров и зажал в кулаке реденькую рыжеватую бородку.

Обросший, как леший, Андрей Корчной, старший из всех, поглядел на штоф, вздохнул и ничего не сказал.

Петр ударил кулаком по столу.

— Говорить надо про то, как нам от такой жизни избавиться. Чтоб начать жить по-новому.

— Это как же по-новому? Интересно.