Я — ярость

— Ты сказал, что мы достанем вакцину для Розы, — повторяет Патрисия.

Рэндалл кивает и щурится, не прекращая жевать. Когда он наклоняется, его живот свисает между колен. Никто так не обожает стейк на завтрак, как судья, даже если он пережарен до состояния подошвы.

— Точно. Только так мы можем позволить себе прислугу и не рисковать жизнями. Мы оплатим вакцину, а она взамен подпишет железный контракт на десять лет. Раз Мигель заразился и его отправили непонятно куда, то она наверняка будет счастлива воспользоваться таким шансом. — Он нежно улыбается жене. — Ты такая умница, что позвонила на горячую линию и вовремя вызвала полицию, чтоб его забрали.

Патрисия натянуто улыбается в ответ и кивает. Сделать звонок было куда проще, чем потом смотреть, как Роза рыдает, лежа на земле, бормочет что-то по-испански и колотит кулаком по идеально выстриженному газону. Патрисия надеялась, что, пока они были в отъезде, Роза приободрится и смирится с потерей, но она выглядит куда хуже — что просто абсурдно, ведь пока Лейны отдыхали в Юте, ей даже почти ничем не надо было заниматься по дому. Да и Рэндалл, когда летал туда-сюда по работе, останавливался в отеле в центре города, возле здания суда, так что Розе не приходилось обслуживать его. Но приготовленная ею еда просто кошмарна. Омлет невозможно есть. Патрисия оставляет попытки запихнуть его в себя и придвигает миску со свежими ягодами. Одна ягода малины соскальзывает с вилки и падает на край декольте. Патрисия возится, пытаясь ее убрать, мысли витают где-то далеко, и в итоге на ее шелковой белой блузке остается ярко-красная полоса.

Рэндалл наблюдает за ней, приподняв бровь. Его нельзя назвать красивым мужчиной, и к тому же все годы их брака он неуклонно набирал вес, но при правильном освещении он сойдет за «выдающегося». К тому же Рэндалл на удивление привередлив в отношении своего гардероба. На пятнадцать лет старше Патрисии, богат как Крез, запустил руки в каждый жирный пирог в этом городе, и к тому же имеет друзей на всех руководящих должностях. Он настолько известен, что стоит только упомянуть судью — и Патрисия получит что угодно, будь то столик в лучшем ресторане плюс бесплатное шампанское или отсутствие штрафа за превышение скорости. Когда ты замужем за Рэндаллом, все становится проще.

Ну, если не считать необходимости жить с ним.

— И это я должна рассказать обо всем этом Розе? — спрашивает Патрисия, глядя на пятно на блузке.

— Конечно. Прислуга на тебе, а значит, это твоя работа. А я займусь своей. — Рэндалл наклоняется и промокает ее грудь салфеткой, неуклюже и совершенно без сексуального подтекста. От жены он секса не требует: для этого существуют секретарши. — Сладкая, это пятно уже не отмоется. Надо быть осторожнее с вещами из шелка.

Он встает, чтобы налить еще кофе, а нарумяненные щеки Патрисии вдруг заливает краска. Она вспоминает другое пятно, тоже ярко-красное на белом, из-за которого ей сказали быть осторожнее. В то время она не понимала, что случилось, даже не знала, что вообще что-то произошло. Было утро Пасхи, и Патрисия — в ту пору еще совсем девочка — одевалась, чтобы пойти в церковь. Они снимали крошечный домик у мельницы, весна выдалась жаркая, и мать позвала ее и заставила вертеться, чтобы оценить, достаточно ли хорошо она нарядилась к службе.

«Это что еще, черт возьми?» — рявкнула мать, уперев худые руки в бедра. На ней было клетчатое платье из комиссионного магазина в соседнем, гораздо более симпатичном городке.

Патрисия — тогда еще Пэтти — понятия не имела, что сделала не так, но на всякий случай машинально втянула голову в плечи. Ей жилось спокойнее, когда мать вообще не замечала ее существования.

«Я не знаю. — Она оглянулась через плечо, но ничего не заметила. Мама подвела ее к высокому треснутому зеркалу, и тогда Пэтти увидела красное пятно внизу белого платья. Платье было особое, новое, его купили, потому что она играла в пасхальном спектакле. — Я на что-то села?»

Она действительно чувствовала, что немного взмокла там, внизу, что неудивительно: кондиционера у них не было, а температура за окном перевалила за двадцать пять градусов. Она попыталась вспомнить, на что могла сесть, но в доме не было ничего красного, даже кетчупа не водилось, и… о боже!

«Это что, кровь? Я умираю?»

Она побежала в единственную в доме ванную, захлопнула дверь, стянула с себя трусики. Они испачкались в крови, кровь была повсюду, стекала по ногам. Она подтерлась полотенцем, и на нем тоже осталась кровь.

«Мама, я умираю!» — прокричала она через дверь.

«Не умираешь ты, бестолочь! Просто месячные начались».

«Что началось?»

Разумеется, никто никогда не рассказывал Пэтти о менструации. Она рыдала, одетая в самое красивое платье, которое у нее когда-либо было, потому что теперь оно безнадежно испорчено и потому что она умирает, ведь кровь текла из нее снизу, как будто ее ткнули ножом.