Я не свидетель

— После того, как Кизе перестал появляться в цехе, я спросила других немцев, где он. Они сказали, что заболел и умер. Но потом приезжал какой-то военный. Расспрашивал всех нас. И меня в том числе. Один из его вопросов был похож на тот, который вы задали мне сейчас. Я ответила тогда, что видела как Кизе разговаривал с одним из шоферов, которые возили нам щебень и раствор. Мне показалось, что они хорошо знакомы. Были они, по-моему, одного возраста. И после разговора с шофером Кизе вернулся мрачный. На мой вопрос, что случилось, он сказал, что этот шофер очень нехороший человек. Я спросила, с чего он взял, а он ответил, что встречался с ним еще в 1918 году. Я удивилась, а Кизе оборвал мои расспросы, мол, об этом как-нибудь в другой раз. Вот, собственно, и все. Потом, правда, пошел слух, что шофер этот исчез.

— Не помните ли, когда это было? Хотя бы время года.

— Зимой. Потому что шофер этот носил ватник, ушанку, рукавицы, он часто заталкивал их за ремень на ватнике.

— Я утомил вас? Вы уж извините, — Левин заметил, что она побледнела, часто облизывала губы. — Последний вопрос. Военный, который потом расспрашивал вас о шофере, называл его по фамилии или просто «шофер»?

— Нет, фамилию он не произносил. Говорил «человек, который привозил щебень» или просто «шофер».

— Я вам очень благодарен, Маргарита Семеновна.

— Не за что, — она проводила его до входной двери…

Левин не стал садиться ни на автобус, ни на троллейбус. Пройтись пешком его понудило желание осмыслить добытое в разговоре с Марголиной. Теперь он имел более полное представление об оберсте вермахта Алоизе Кизе. Оно уводило от стереотипа. В совокупности с тем, что он знал о нем из его писем жене, перед ним предстал человек как будто непредубежденный, способный оценивать доброжелательность по отношению к себе и сам в какой-то мере тянувшийся к людям, видевшим в нем человека, а не преступника лишь потому, что он немец. Но самым, пожалуй, главным и неожиданным в рассказе Марголиной оказалось то, что Кизе в 1948 году, находясь в лагере в Старорецке, встретился с человеком, которого знал прежде! Кто же этот человек? Судя по всему, он — этот шофер — наш соотечественник. Где, когда, как они познакомились, при каких обстоятельствах? Почему Кизе доверил тогда Марголиной такую существенную деталь, как факт его знакомства с шофером 1918-го года? Больше того, охарактеризовал его, как очень плохого человека. Откуда и куда тут тянутся ниточки? И еще — вроде мелочь: вскоре после встречи с шофером Кизе умер. Шофер больше на стройке не появлялся. Но зато появился некто в военной форме. Это мог был дознаватель из военной прокуратуры или человек из НКВД. И, возможно, неслучаен слух, что шофер этот исчез. Что и как тут связать? Одно, пожалуй, несомненно: умер Кизе не от болезни. Вряд ли бы в этом случае посмертно им интересовалась прокуратура или НКВД. Заболел, умер, зарыли — и все тут…

Ничего подобного он не рассчитывал услышать от Марголиной, когда решил сперва встретиться с нею, а потом уже с Шоором.

19

В понедельник к девяти, как и условились, Шоор явился в бюро.

Усевшись, он извлек из красивой красной папки со множеством застежек большой конверт — Левину от Анерта.

— Это тоже вам. Мой презент, — Шоор протянул Левину свеженький номер журнала «Я — жокей». — Последний выпуск.

Поблагодарив и полистав его из вежливости, Левин отложил журнал и вскрыл конверт. В нем он обнаружил письмо от Анерта и несколько страниц ксерокопий каких-то документов, переведенных на русский язык. Он принялся читать письмо Анерта.

Пока Левин читал, Шоор, испросив разрешения, вытащил из кармана пачку «НВ», закурил и стал осторожно разглядывать Левина: его плохо сшитую одежду, старомодную сорочку, чем-то озабоченное морщинистое лицо.

«Он не славянин, — определил Шоор. — Он еврей. Им теперь стало легче… Впрочем…»

«…Дело в том, что дневники дяди, которые он вел в Старорецком лагере», — читал между тем Левин письмо Анерта, — «в Мюнхен привез вместе с вещами покойного его знакомый по лагерю, офицер вермахта. Так мне сообщила фрау Кизе в 1949 году. Но кто этот офицер и где он, я не знаю, и разыскать его, даже если он жив, сегодня вряд ли возможно.

Посылаю Вам две дневниковые записи — от 18-го и 22-го ноября. После 22-го ноября 1948 года дневник обрывается. Видимо, эта запись сделана накануне самой смерти. Я думаю так, поскольку последующие события возвращение военнопленных домой — радостного характера, и дядя, человек аккуратный и пунктуальный, отразил бы это в своем дневнике.

Если Вам что-либо понадобится еще, передайте через господина Шоора.

С уважением Густав Анерт».

Отложив письмо, Левин обратился к Шоору:

— Вы извините, мне нужно прочитать еще вот это, — указал он на ксерокопии. — Возможно, возникнут какие-то вопросы, которые придется задать господину Анерту.

— Пожалуйста, — вежливо согласился Шоор. — Я буду ждать…