Я уйду с рассветом

А теперь они могут стоить жизни моей Миле. Я закрыл глаза. Я много лет не был дома, но помнил каждую его деталь. Какая доска скрипит под ногами, как ночной ветерок разносит ароматы с виноградников, мягкую текстуру волос Милы под моими пальцами, низкий лай Герхарда и вес его тела на моих ногах. В тот дом мне уже никогда не вернуться. Теперь я это знал. И виной тому — моя собственная жадность.

В этот раз мне не удалось отыскать картины. Если Оуэн и спрятал их, то так глубоко, что не было никакой гарантии, что я найду обратный путь оттуда. И все-таки пещера смерти меня не напугала. Здесь, в недрах земли, я обрел душевный покой. Теснота напоминала об окопах. Там я написал лучшие из своих портретов. В этой обстановке каждый штрих казался возвышенным и важным, я бы сказал, существенным. Страдания и печаль порождают шедевры.

Однако и я набрел на то, что так расстроило отца Оуэна и его спутницу. Я поморщился от зрелища, сразу сообразив, чьих это рук дело. Некоторые только ждали повода, чтобы дать волю жестокости, чрезмерной и неоправданной. Не всем доступно искусство полутонов и намеков, иные признают лишь грубость и прямолинейную демонстрацию силы. И к этой категории, безусловно, принадлежал Мясник.

Я знал, где его искать.

Покинув пещеры, я обошел все фермы в западной части городка, чтобы набрать еды, заодно простучал стены и чердаки в поисках картин, но не обнаружил ничего интересного. А потом сел на мотоцикл и направился в Лион.

XIV

11 мая 1942 года

Дорогой отец!

После антифашистского митинга в средней школе для мальчиков пятнадцатого округа арестовали пятерых учеников.

Они совсем еще дети. Боюсь, их ждет расстрел.

Оуэн

Собор был погружен в тишину и мрак, лишь от свечей, установленных на алтаре, исходило мерцающее сияние. Уперев локти в колени, я потер затылок.

— Скажи мне, что это неправда.

— Отец, позволь мне объяснить…

— Нечего тут объяснять. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Рис, прошу тебя, — вступилась моя мать.

— Ты все знала?

— Да, и знала, что тебе…

— Мне пришлось услышать от Гарета Дрискола, что мой сын — чертов уклонист! — Мой голос перешел в крик. Я отвернулся, растирая лоб и сжимая переносицу.

— Я не хочу быть солдатом.

— Когда идет война, не имеет значения, что ты хочешь или не хочешь. Ты вернешься и…

— Не вернусь.

Я набросился на него. Он подскочил, стул под ним заскрипел. Мы стояли лицо к лицу, и он выдержал мой взгляд, не моргнув.

— Есть способы сражаться, не беря в руки винтовку.

— Наивный дурачок!

— Я не буду участвовать в убийстве людей.

Я ткнул в него пальцем. Оуэн задрожал, но это я отметил как-то отстраненно.

— Не потерплю, чтобы мой сын трусил!

Он вздохнул, побледнел и ссутулился.

— Убирайся! И не смей возвращаться, пока не научишься быть мужчиной! Пока не научишься выполнять свой долг!

— Рис, не надо…

На этот раз Оуэн поднял руку, чтобы остановить бабушкины протесты. Он посмотрел мне в глаза, распрямил плечи и протиснулся мимо меня, удаляясь в свою комнату.

Наутро мой сын уехал.

Я очнулся от звука приближавшихся шагов и по легкому свежему запаху мяты узнал Шарлотту. Она присела рядом со мной на скамью, не пытаясь завести разговор, но меня успокаивало само ее присутствие.

— Где Отто? — помолчав, спросил я.

— В крипте, с малышами. Им спокойней с ним, да и он купается в их ласке.

Я провел пальцами по своим волосам.

— Святые угодники! Это же дети, Шарлотта!

— Я знаю. — Ее рука покоилась на моем плече.

— Их держат в гестапо в Лионе… — Внутри у меня все сжалось. — Он был совсем рядом.

— Но мы не могли об этом знать.