Яблоневый сад

Закрываю глаза и представляю… Вот он сидит на лекции и мечтает, какая у него сложится жизнь после института? В амбициях ему, конечно же, было не отказать. Не каждый в годы войны удостаивался чести быть кандидатом в ряды коммунистической партии. А мой отец, командир танка, был ею удостоен. Эх, как бы он пригодился нашей стране после войны! Наверное, точно стал бы Героем Социалистического Труда, лауреатом государственных премий в области горной инженерии, или доктором технических наук, или профессором в родном университете… Да он легко мог «примерить» на себя любую из этих ролей, но судьба распорядилась за него, отправив его, двадцатилетнего мальчишку, на встречу со своей совсем молодой смертью.

Видный студент столичного ВУЗа, конечно же, пользовался невероятным успехом у девушек. А как вы думаете? И в одну из них он влюбился, да так сильно, что украл ее с соседней улицы родного колхоза. Они, молоденькие, бежали по кукурузному полю и громко смеялись, предвкушая счастливую семейную жизнь. Избранницей отца стала девушка по имени Панар, она училась в педагогическом институте на физико-математическом факультете. Отцу было 20, а ей 18 лет. Дети! Что они тогда понимали? Разве знали, что времени им отведено ровно три месяца. Это был срок их семейного счастья. А может, молоденький студент Абикен не спроста торопился с ранней женитьбой? Может, чувствовал холодное дыхание своей молодой смерти? Торопился, чтобы у деда осталась внучка? Кто знает…

Мы с отцом так друг друга и не увидели. Его забрали задолго до моего рождения. Наверное, ночами в своей казарме под одеялом разглядывал маленькое фото, на котором я и мама. Мне года три, мама молодая и красивая, с длинной косой и лучистыми глазами. Вот это пожелтевшее черно-белое фото и было при нем, когда он горел в танке.

Уже когда отца забрали, позднее вышел Указ Правительства об освобождении студентов технических ВУЗов от военной службы. Запоздалый Указ окончательно добил деда. Похоронка на отца пришла, когда мне было три года. Я была маленькой, но память сохранила нечеткие картинки. Вот несколько женщин буквально волочат по земле маму под руки в сторону нашего дома. Кажется, что она без сознания.

Во дворе собралось много людей. Плач, крики, рыдания, стоны… Я бегаю по двору, ничего не понимая, и ищу деда. Когда я его нашла, то не узнала. Он поседел в один миг, сгорбился и превратился в древнего старца. А я в свои три года и не понимала, почему все плачут, что происходит? Меня гладят по голове разные люди и причитают: «Сиротинушка, папы твоего больше нет!».

Как это нет? Да вот же он сидит, в яблоневом саду, на деревянной скамейке, сооруженной дедом. Сидит и бренчит на гитаре. Я его точно видела. Я побежала к безутешному деду и стала кричать, что вон он, не плачь, пойдем, я отведу тебя к твоему сыну. А дед сидел, сгорбившись, и читал про себя молитву, или просто что-то бормотал.

Вот правду говорят в народе, что беда не приходит одна… Совсем скоро пришло еще одно извещение с неуемного фронта, о том, что пропал без вести балагур Кадыркали. Это был контрольный выстрел в седую голову деда. Он постоянно перечитывал последнее письмо братишки, в котором тот писал, что «завтра – бой». Письмо было прислано из Харькова. Дед тогда зачитал то письмо до дыр.

До последнего вздоха он ждал брата, не веря, что тот умер. Помню, как он фантазировал, рассказывая мне, что скорее всего шустрый и проворный Кадыркали попал в плен, потом его спасли американцы, и он где-то живет себе поживает и в ус не дует. «Уж он то наверняка спасся», – уверял меня и себя дедушка.

Сердце его замирало при каждом скрипе калитки, так он ждал брата. Вот приедет весельчак Кадыркали, и все завертится, точно так, как когда-то было, до его ухода на войну. Начнет подшучивать над дедом, как он любил это делать. А Алила будет жарить горячие лепешки в честь его счастливого возвращения.

Эх, мой дедушка, как же он тогда сдал! Он был председателем колхоза и до ночи скрывался в конторе. Приезжал за полночь, я всегда его ждала. Вот летит по темной улице его вороной конь и врывается во двор, а дедушка плачет в голос. Потому что всегда, когда он возвращался домой, его встречал Абикен. Помогал слезть с коня и отводил коня в стойло. Дед брал меня на руки и приговаривал, что «я – все, что у него осталось от сына».

Не знаю, почему, но как-то было не принято в семье обсуждать детали гибели отца. Дед как будто и не верил в то, что его единственного сына больше нет. Может, потому что могилы его не осталось, когда он сгорел в том самом ненавистном танке? Сейчас, когда ушли один за другим и дед, и бабушка, и мама, и тетя, когда уже и спросить-то не у кого, очень жалею, почему тогда не узнала всего, что знали они.