Янтарные глаза

Лукас задыхался. Трёигр начало его подавлять — ему казалось, будто его грудная клетка обмотана проволокой. Он уже не мог толком вдохнуть, а петли все стягивались. Но это, конечно, и было намерением зрёгала. ссенский исполнитель совершенно ответственно выполнял свою работу. Лукас проглотил очередную порцию реплик покорности, которые рвались наружу.

— Мне нечего тебе сказать.

— Хорошо,— процедил зрёгал.— Ты упустил последний шанс обрести милость тени Акктликса. Теперь тебя ждут лишь последствия его недовольства.

Он наклонился ближе, и его глаза еще больше расширились.

Лукасу казалось, будто под веки крупинками сыплется перец. Его голова лежала на сложенном пончо, а шея одеревенела от невыносимой тяжести, как при старте ракетоплана. «Хорошенько он за меня взялся,— думал он.— Нужно ли мне это?» Он верил, что даже сейчас может отвести глаза, если захочет, и желание сбежать было велико — но он знал ссенский подход слишком хорошо, чтобы понимать, что это его не спасет. Он лишь выиграл бы время на краткий отдых, но впоследствии нанес бы своему делу непоправимый ущерб.

Потому он оставался. В нем давно уже не было ни искры упрямства — лишь инерция — все та же инерция, которая держала его на ногах несколько последних часов, да и несколько последних месяцев. И по той же инерции в его голове мигала мысль, которая сложилась в блаженные давние времена, когда он еще мог мыслить: «Я должен его убедить его же средствами. Если я уклонюсь, зрёгал никогда не оставит меня в покое». Лукас слышал свое прерывистое дыхание, а капли пота щекотали лицо, но спинка сиденья сзади крепко держала его, давая утешающую уверенность, что он не провалится через стену такси на улицу.

Сквозь красно-золотую дымку до него доносился режущий голос ссеанина:

— Фомальхива, Лкеас Лус.

Фомальхива. Это слово заполнило всю его вселенную. «Так вот в чем причина»,— наконец понял он.

Все это время Лукас старательно избегал любых мыслей о фомальхиванине и его планете. Если и было что-то, чего он действительно не хотел открывать зрёгалу — ни на словах, ни в мыслях,— так это дело Фомальхивы. Но сейчас он находился в таком оцепенении и изнеможении, что терял волю к сопротивлению чему бы то ни было. Блаженное знание, что с Пинкертинкой это не связано

, ускорило дело.

— Я не имею никакого отношения к Фомальхиве.

Он почувствовал невероятное облегчение оттого, что может говорить правду.

— Лжешь! — рявкнул зрёгал.

Его ярость обрушилась на Лукаса через трёигр как струя из водяного пистолета. Лукас подумал, что, если бы его голова не лежала на пончо, он, вероятно, упал бы под сиденье.

— Я не имею никакого отношения к Фомальхиве,— повторял он будто запись на микроде, потому что был способен лишь на это.

Он даже не смог изменить порядок слов.

— Ты собирал информацию о Фомальхиве!

— У меня нет никакой информации.

Он вспомнил, как бросил все свои записи в шредер, и всем сердцем желал, чтобы зрёгал прочитал хотя бы эту его мысль.

— Я знаю, что тебе предстоит встреча с фомальхиванином.

— Не предстоит,— забормотал Лукас.

В ушах у него звенело. Он был на самом краю бессо­знательности — или, лучше сказать, временами все же терял сознание, как будто гидросамолет то и дело сколь­зил шасси по поверхности воды и снова взлетал в воздух. Сам же он думал, что уже скоро уйдет под эту воду как камень.

И даже ждал этого момента.

Но не потерял сознание. Но и не молчал. Позднее Лукас вспоминал поток вопросов, лишь половину которых воспринимал, а также свои собственные, столь же полубессознательные ответы. Злорадствуя, он выдал зрёгалу целую базу бесполезных данных о «Трисмегистосе», которую непроизвольно впитала его память, пока он искал информацию в Сети. ссеанам это не пригодится — как не пригодилось и Совету. Когда речь шла о действительно важных вещах, в тумане и параличе он изо всех сил старался держаться за одну неоспоримую, ясную и совершенную истину: дело Фомальхивы его больше не касалось. Его самым частым словом было «не знаю» — это слово слов, бесформенное олицетворение неопределенности, лучший выбор: слово, лишенное резких очертаний истины, но еще не являющееся ложью. Солгать он бы не смог. Сначала ему еще казалось, что мог бы. Но в конце он уже знал, что нет.

C другой стороны, он знал и то, что зрёгал читать мысли не умеет. Или, по крайней мере, не способен читать сейчас и именно его. Иначе он не стал бы так настойчиво расспрашивать Лукаса о том, чего тот не может сказать.

Через неопределенное время в янтарную пустоту трёигр проникли новые ощущения. Лукас осознал, что шум ветра стих и такси снижается. Затем, слегка дернувшись, оно остановилось. «Ах, прости меня, образец мудрости и добродетели, на сегодня хватит, хорош уже». Это был единственный шанс.

— Похоже, мы на конечной, зрёгал. Я был честен с тобой, так что, если у тебя больше нет вопросов, я уверен, ты меня извинишь,— заявил Лукас и отвел глаза.