Ярость огня

Грифф фыркнул:

– Шутишь? Нам пришлось запретить детям играть в тебя.

– Но я… – Я сглотнула, не в силах произнести то, что закралось мне в голову. – В тех укреплениях, по которым мы стреляли, были норчианцы.

Грифф сморщился:

– Любой, у кого есть хоть капля ума, знает, кто в этом виноват. Суть в том, что ты – легенда.

Я настолько привыкла к ежедневным плевкам и оскорблениям со стороны каллиполийцев, за распределением продовольствия которых мне было поручено следить, что сначала мне показалось, что он шутит.

Когда я осознала, что это не так, мои глаза начало щипать.

Грифф заметил это.

– Прости, я не думал, что тебя это расстроит.

– Нет. Дело не в этом. В Каллиполисе я не в почете у народа.

Глаза Гриффа округлись:

– Но ты объединяешь в себе все то, что обещала Революция!

Его волнение было так велико, а слова так сильно напоминали послания прессы из Министерства Пропаганды, что я начала смеяться. Затем мои мысли возвратились к женщине, преследующей меня на продуваемой ветрами площади, к Отверженным и их листовкам, к карте наших зернохранилищ, изображенной на потрепанной бумаге. Меню потенциального насилия, напечатанное моими друзьями. Пауэр, сжимающий листовку в кулаке. «Мы должны что-то делать».

– Возможно, когда-то так и было. Теперь я в ответе за принуждение и насилие.

21

Товарищ по оружию

ГРИФФ

Мне следовало знать, я должен был понимать, что это не продлится вечно, но проблема заключалась в том, что счастье приводит к расстройству памяти. Ты не можешь вспомнить, что было раньше, и не можешь представить, что будет после. Как в один из солнечных дней, выдавшихся между неделями проливных дождей, посмотрев на безоблачное небо, трудно поверить, что солнце снова исчезнет.

Я вырос, зная о зиме как о времени, когда голод становился безжалостным, леденящий холод проникал до самых костей, а каждый раз, когда близкий человек кашлял, ты молился, чтобы недомогание не переросло в лихорадку.

Но этой зимой, казалось, все шло как должно.

По утрам я прислуживал Иксиону, а в редких случаях тренировался в воздухе, потому что холодный ветер и снег по большей части делали спарринги с драконами невозможными. Я смотрел на бумаги, которые он небрежно подсовывал мне и посылал вручить кому-нибудь, наблюдая, как неизвестные ранее символы превращались в буквы, которые я теперь знал, буквы – в звуки, звуки – в слова. Но пока еще недостаточно быстро. Но скоро. Скоро у меня появится информация, которая будет полезна Антигоне. Иксион часто писал бассилеанской принцессе, и ответы приходили столь быстро, как позволяли торговые корабли, прибывающие к нам из Васка.

Я пытался подобрать слова, чтобы рассказать об этом остальным. Агге, дедушке и, что самое главное, другим наездникам смирения. Но всякий раз, когда я собирался рассказать им, безумие происходящего – встречи с Антигоной в глухой ночи, ключ Спаркера, нагревающийся в моей ладони, – не позволяло мне раскрыть рта.

Я не знал, как им сказать. А представляя, как мы восстаем против собственных хозяев, я думал о Дело.

Эта мысль до такой степени не давала мне покоя, что каждый раз, когда Антигона приходила в дюны и извинялась за то, что еще не нашла драхтаназию, я чувствовал облегчение. Потому что все это: ночи, проведенные с Антигоной, секреты, которые тяжким грузом оседали на моей душе, – ничто по сравнению с ощущением счастья, охватывающим меня, когда я тайком пробирался к нему.

Отчасти это напоминало мне то, что происходило между нами с Джулией: тихие прогулки по темным коридорам, прерывистое дыхание, когда я переступал порог, повисшая тишина. Кровать, такая огромная и мягкая, что в ней можно было утонуть, согретая телом возлюбленного; одеяла, мерцающие в отблесках пламени камина.

Но все остальное – совершенно другое. Когда мы находились рядом, я не мог насытиться наслаждением, которое Дело дарил мне, и хотел все больше и больше. Он с такой щедростью отдавал мне себя, в то время как Джулия умела лишь брать. Я чувствовал, как с каждым прикосновением, поцелуем и вздохом заново учусь понимать, что такое настоящая любовь.

Абсурдность ситуации состояла в том, что он считал, что это не так.

– Я не знаю… так ли она…

– Она была другой.

Существовало столько всего, что мы могли обсудить друг с другом. Мы всегда шептались, как будто каменные стены слышали нас: о воспоминаниях, которые нужно было вспомнить, о словах, которые всегда умалчивались, о мыслях, которые мы долгие годы держали в себе. Об учебе, Иксионе и даже о Джулии.

– Ты помнишь день, когда она победила Иксиона в турнире за звание Первого Наездника?

– Я никогда этого не забуду. Какое у него было лицо!

Я усмехнулся при одной только мысли об этом, хотя в темноте Дело этого не видел.

– Я скучаю по ней, – признался он.

Воспоминания извивались вокруг меня: Джулия – друг, Джулия – любовница, Джулия – лидер, которая ничего не боялась и никого не слушала, если только этого не хотелось ей самой.

– Я тоже по ней скучаю.