Идеально другие. Художники о шестидесятых

Случище! Некрасов вообще небо замечательно писал. Там главное даже не тучище, а, как я понимаю для себя, «я, хотя не хочу и не ищу, живу и вижу». То есть я не выискиваю ничего специального, и это очень важно. Не прекрасное и не ужасное определяет время. И прекрасное, и ужасное — это все исключения, полюса. А определяют время самые банальные, самые пошлые, самые ежедневные, наполняющие нашу жизнь ежеминутно вещи. То, на что мы не обращаем совершенно внимания. Настолько оно обычное и не имеющее какого-то характерного определения. Вся текучая ежедневность, когда время меняется, возникает другая ежедневность и банальность. И прошедшая банальность воспринимается как что-то удивительное. Вот смотрите, как люди жили, как они ходили. То, что для них было чем-то само собой разумеющимся, для будущих людей кажется чем-то смешным, «надо же, они так думали». Для тех, кто смеется, тоже есть что-то само собой разумеющееся. Которое будет таким же смешным для следующих. Это обязательно. И вот эта само собой разумеющаяся вещь и определяет сознание. И это связано с самой банальностью, с ежедневностью. Поэтому фраза «Я, хотя не хочу и не ищу» очень важна. Я не выискиваю что-нибудь антисоветское, я просто живу здесь и сейчас и вижу, не отворачиваясь от того, что здесь происходит. Я просто даю слово, что не соврал.

Эрик, а как появилась вербалъностъ в картине?

Черт его знает. Началось с железнодорожных плакатов. Когда в середине 60-х годов сформировалось мое сознание — американцы американцами, это было важно, но самым главным были для меня железнодорожные плакаты. Вообще в искусстве все, что замечательно сделано, не похоже на то, что ты видишь вокруг, не похоже на тебя. В сталинское время чепухой занимались, ладно, но потом узнали замечательное современное европейское и американское искусство, но оно оказалось тоже не похоже. Как поймать жизнь? Ни у кого не научишься, нигде этого нет. И тут серьезная поддержка нашлась в зоне полуискусства: открытки из Крыма «Люби меня, как я тебя» для Олега Васильева, бюрократические бумажки и списки для Толи Кабакова, для меня это были железнодорожные плакаты. Долгое время я не мог понять, почему они производят на меня такое впечатление. Думаю, если бы выставку сделать наших железнодорожных плакатов того времени, был бы просто шок.

Чем они вас тронули, своим ужасом, криком?

По-настоящему, это было лучшее, что делалось тогда. С одной стороны, что-то совсем беспомощное. Видно, что это рисование проходило большое количество инстанций, поправок, что художник в полном обалдении что-то такое безликое рисовал — но изображалась ситуация отчаяния. Очень энергичный, страшный текст. И какая-то бесчеловечность нашей советской жизни ужасно точно оказалась выраженной, да и бесчеловечно нарисованной — личного волнения художника уже не было, это столько проходило всяких бюрократических инстанций, что он уже ничего не понимал, совершенно тупо рисовал что-то вообще. А ситуация ужасная. И эти слова. И получался образ нашей бюрократической и совершенно равнодушной к человеку смертоносной жизни. Образ человечности и бюрократичности получался. Художник не рисовал — «Посмотрите, какие бюрократы!». Нет, он ничего не старался сказать, он просто делал, он проступал как бы. Вот это меня больше всего поражало. Когда художник старается выразить свой гнев, хочет пригвоздить жизнь к позорному столбу, это не трогает, жизнь даже может над ним посмеяться: «Это твое мнение, ты просто показываешь, как ты ко мне относишься». Ну хорошо, ну я не такая. А как сделать, чтобы она не могла увернуться и сказала: «Да, это я — похожа, правда». Вот в чем дело. И вот это было в этих плакатах.

Ваше «Опасно!» — тоже из железнодорожного плаката.